— Что… Чье? — мигом посерьезнела лекарка.

Она нагнулась, придерживая платок да не застегнутую толком шубейку, подобрала приметную вещицу — и верно, сразу узнала. Потому как спросила только тревожно:

— Где?

Я мотнула головой в сторону, где бросила остроухого, убедилась, что травница куда след смотрит, и рассыпалась поземкой. Не удержалась-таки — сыпанула ей, напоследок, в лицо снежным порывом, залепив глаза да рот, и, под сдавленное, несолидное рычание травницы припустила из селища так быстро, как только могла.

Лекарка, чай, и без меня разберется, что дальше делать. А если мне повезло, и Мальчишка в суматохе подсумок свой так и не забрал, то мне ещё удастся его на елку затащить.

Короткий зимний день уж перевалил за середку и клонился к вечеру, когда из Лесу возвратились городские маги. Злые, уставшие ввалились они в трактир дядьки Ждана. Матушка Твердислава, выглянувшая из кухни, видела, как в мрачном молчании расселись они по лавкам за столом промеж очагом и лестницей наверх. Подавальщиц к сердитым гостям не допустила — сама ужин им понесла. И Милава с Даренкой дружно вздохнули с облегчением…

Горду Колдуну до переживаний трактирных девок дела не было. Иные заботы его ныне тревожили. Оттого и на хозяйку, ловко расставившую снедь на тяжелом дубовом столе, да не ушедшую опосля восвояси, он без довольства взглянул. Твердислава, на своем веку повидавшая всяких людей, только вздохнула сочувственно.

— Лекарка мальца соседского присылала. Просила передать, что товарищ ваш жив, в чувство покамест не приходил, но то еще в полдень было. Ныне, мож, уже и оклыгал, болезный. Просила одежу ему принести — такую, чтоб свободная была, тела не утесняла. Да вообще, просила Ярина Веденеевна к ней наведаться, как объявитесь…

А в ночь снова пал мне на загривок колдовской зов. Тот, кто алкал власти надо мною, не прятался боле за бурей-метелицей, и ныне его, верно, сумел бы его учуять любой, кто мало-мальски сведущ в магии — окажись таковский рядом. Да не было никого рядом — только я, в глухой чаще, в глубине Седого Леса…

Зов пришел с ветром. Осыпался колючими искрами. Впился в шкуру. Властно потребовал подчиниться, признать хозяйскую руку. Я взметнулась на лапы из сугроба, в котором устроилась на ночь, замерла. В глубоко внутри зародился клокочущий рык — и замер, застревая в глотке.

Я ровно из глубокого омута вынырнула. Наполнился ночной зимний лес звуками. Хлынули со всех сторон запахи — мерзлой хвои, обындевелых ветвей, звериных. троп и дальнего человечьего жилья… Лесовики, Боровища, Ручьи, Огневка, Березовка. Яринка, дядька Ждан, кузнец. Закружился вкруг меня Седой Лес, черные кусты да деревья хороводом пошли, завертелась земля под лапами — и разом успокоилась. Снова твердь земная недвижима стала. Воротилась ко мне память.

Трактир, сани, догонялки. Зимний лес. Колдун.

Колдун, огромный, тяжелый, с тонким шрамом над правой бровью и ломаным носом, со страшными глазами и важным, правильным запахом. Друзья его — его стая, что пойдет за своим вожаком в воду и огонь. Огонь, зеленоватый, льдистый, вылетевший из раскрытой ладони эльфа, и расплескавшийся по белому снегу — промахнулся, дивный! Тонкое запястье, сжатое моими зубами, и сплюнутая к ногам Ярины рукавица…

Я потрясла головой, надеясь, что разрозненные, беспорядочные обрывки в моей голове улягутся, и создадут цельное полотно. Пышная шкура пошла волной, снежинки порскнули во все сторны — а в голове, все едино, не прояснилось.

Зов, что назойливо гудел в ушах и чужой волей гнул к земле, то слабел, то крепчал. Чувствовался удавкой, ловчей петлей, захлестнувшей шею. И можно бы, конечно, склонить голову, встопырить чуткие уши, повести носом, да и вычуять, куда зовет меня новый знакомец — вглубь Леса, сквозь березовую рощицу, что поднявшейся на месте былого пожарища, через старый овраг, остановивший некогда огонь и отделяющий ныне молодой лесной подрост от дремучего ельника, и дальше, дальше…

Да не желала я нынче видеть его. К чему мне то? Два раза уцелела мало не чудом, а теперь он и вовсе, верно, куда как хорошо подготовился. Не зря же так в себе уверен — чуть не в полный голос зовет, почти совсем не таится.

Нет, побеседовать с ним, конечно, след — но время я выберу сама. И место. Не дорос еще, гость нечаянный, снежному волку в его родном Лесу указывать, силой принуждать. Жди. Придет и твой черед.

А ныне… Устала я от людей. Истосковалась по Седому Лесу-батюшке. Душой истомилась.

С тем поднялась я на лапы, и, обмахнув хвостом лишний снег с боков, легко потрусила, куда душа звала.

Никуда от меня пришлый колдунишка не денется. Отмахнувшись от Зова, навязшего в зубах, что комариный писк, и не думая о нем больше, я мчалась сквозь зимний лес, весь усыпанный серебром, все надбавляя и надбавляя ход, и стремительный ход пожирал холодные версты. Встречные деревья да кусты то хлестали пушистую шубу, то пролетали сквозь меня. Бег становился все стремительней, и места вокруг были сплошь знакомые. Долгий прогал, откуда впервые увидала я Седой Лес, и невеликая полянка, где впервые повстречала снежную стаю, тогда еще казавшеюся дивной сказкою, мелькнули и пропали. Осталось позади то место, где на крепком льду Быстринки принял смерть старый вожак. Насквозь пролетела ельник, где завершилась первая охота, на которую повела я стаю.