Противник извивался и юлил и я, шаг за шагом, зарубка за зарубкой, накинув ему петлю на шею, подтягивал к себе, периодически останавливаясь и отдыхая, ему же давая иллюзорную надежду на спасение. Он начинает верещать и дергать еще сильнее, ему кажется, что он уже почти вырвался из твоих цепких лап. Но вот, очередной виток со скрипом и натяжением и он обреченно, оставляя на влажной земле длинные следы от когтей, приближается к своему концу. И вконец уже выбившемуся из сил, принявшему свой позор, наступить на хвост, позволяя в отчаянии, поочередно выгибаясь то в одну, то в другую сторону, хватать зубами твой ботинок.

Он с сожалением посмотрел на правый ботинок дорогой темно-коричневого кожи, на неизвестно откуда взявшиеся там несколько продольных царапин, достаточно глубоких и, повертев и так и эдак, отправил вместе с уцелевшим собратом его в мусорную корзину. С семи вечера до полвосьмого по расписанию было любование пейзажем, и он покорно направился к окну.

Шторы цвета спелой пшеницы еле заметно колышутся. В другие окна доносятся звуки, за ними кипит жизнь, а за этим безмолвная солнечная пустота. Пространство простирается до горизонта и состоит лишь из редких отдельных предметов и тени от них, и больше ничего. На оболочке, отделяющей меня от этой безвидной пустоты, как данность – солнечный свет и изредка пересекающие его тени проносящихся там за окном мух. Белесое и процеженное пространство, столбы, похожие на безобидные виселицы. Из тех окон щебечут птицы, мычит корова, но хочется отчего-то, замерев, сидеть возле этого окна. Да, и еще должно пахнуть окрошкой. Окрошка – непременный атрибут этого солнечного бессмертия. А солнце, выцвечивая пространство, также имеет странную способность отдалять звуки, делать их какими-то доносящимися издалека, совершенно лишними, ведь ничего нет важнее этого залитого солнцем пространства. Все, что было, уже нельзя изменить, но это не главное. Главное то, что будет. Удивительная радость будущего, ведь там предстоят важные встречи. Момент теперешний, как обещание будущей встречи, предчувствие ее и предвкушение. Интересно, в раю также? Солнце, заливающее пространство, и тени от мух пересекают еле колышущиеся занавески цвета спелой пшеницы . Оно светит в окно, распространяя пустынное успокоение. Через другие окна доносятся даже запахи трав, а через это только слепящий прямоугольник света и оживляющие его непонятные бусины в траве. Откуда кстати они, росы нет еще и в помине? До самого горизонта все одно, до той темной линии – то ли лес, то ли отлогие горы под выцветшим небом. Мастеру обещан был не свет, а покой, а здесь эти две стихии соединились и достаточно органично уживаются. Разве они могут быть друг без друга? Странно все больше и больше бусин загорается за стеклом. За теми окнами, которые проводят звуки, кто-то завыл по-шакальи и сразу же по крыше раздались шаги торопливые по металлическому колпаку над трубой, скорее всего, птица. В соседней комнате кашлянули. А солнце тем временем садится все ниже и предметы за окном приобретают четкость. Пространство из пыльного и обесцвеченного становится красноватым, тени протягиваются все дальше, свет уходит, утягивая за собой и покой. Так, сколько времени? 19-27. Еще три минуты и пора идти совершать подвиги, как Мюнхгаузен…

Когда-то же будет, обязательно случится так, что закончится это тяжелое дыхание, боль и затертости мозольные от вечного понуждения и ощущение безвозвратно улетающего времени. Когда-то будет так – покой и свет останутся. «В доме Отца Моего обителей много», вот в какой-то из обителей… В других, наверное, иное – сверкающие в темноте разноцветные шары на елке. Или брызжущая фиолетовыми искрами где-то за спиной шаровая молния, вызывающая страх, восторг и невозможность обернуться, которую все же надо преодолеть. Но сейчас мне больше по душе это желтоватая лучистость.

2.

Первым делом, не успев войти, он с умиротворенным урчанием извлек из-под запотевшего стеклянного колпака свежие круассаны. Интересно, он действительно вечно голоден или это его стиль в общении со мной? Хотя вряд ли, притворяться так невозможно.

– Несмотря на обилие разных приспособлений для извлечения радости, радости в жизни, увы, больше не становится, – Писарро явно был настроен за едой вести со мной философский диспут.

– Глубокомысленное заключение… Нет, ну в самом деле, что за дурацкая привычка постоянно сидеть вполоборота?

Чуть поворотясь в мою сторону и задрав бровь, вытаращил на меня свой фазаний глаз, совершенно невозмутимо при этом продолжая жевать.

– Еще и жевать, – уже более примирительно закончил я.

– Кто виноват, что местный повар готовит лучше всех поваров вместе взятых на побережье, – в доказательство он предоставил наполовину съеденный круассан, показывая мне его, как будто знакомя.

– Лесть никогда не была тебе к лицу.

– Я знаю, – грустно вымолвил он, – Зато она незаменимый помощник в деле добывания хлеба насущного.

С этими словами он отвернулся и продолжил свою трапезу.

– А радости в жизни больше и не станет, – опять с набитым ртом, так что я с трудом разбираю его слова, – Но и меньше тоже. Существует эээ… теория (органично встраивая и перемежая отдельные фразы звуками пережевывания пищи и по степени органичности в этом вряд ли кто-либо смог с ним соревноваться), по которой радости и страдания в мире во все времена (хруст и причмокивание) одно и тоже количество.

– Вообще или на душу населения?

Он на мгновенье замер с набитым ртом. Не буду отрицать, мне эта его привычка застывать периодически с набитым ртом нравилась, и я иногда в разговоре с ним заранее из нескольких вариантов продолжения дискуссии выбирал тот, на который ожидаемой его реакцией будет именно это трогательное замирание. Потому, что тогда только бывало заметно, как уголки губ его кривятся, из последних сил сопротивляясь желанию расплыться в улыбке.

– На душу, конечно же. А если вообще, разве мог бы тогда я почувствовать всю прелесть этих круассанов, ну что ты.

– А мне кажется, вообще, если бы, как ты говоришь на душу, то твои страдания от несварения желудка навечно отучили бы тебя от обжорства.

– Давай поупражняйся, – еле слышно проворчал Писарро, допивая свой кофе, – Тебе полезно перед схваткой.

Мода на двойников пошла с Ника. Ник двуязычный называли его. Так вот, с его легкой руки лекторы стали обзаводится двойниками. Логика здесь проста – двойник делает за тебя твою работу и под твоим именем. Аналог литературного негра. Заказчик, если узнает что работает двойник, конечно может скорректировать гонорар, но это если узнает… А так каждый из многочисленных заказчиков уверен – твоими усилиями, конечно – что это именно он номер один, и с ним ты работаешь лично. Я долго не соглашался заводить двойников и тогда, когда лекторы класса гораздо ниже моего имели уже по два или три двойника, я по старинке отдувался сам.