Но когда Писарро, мой агент, а по совместительству еще и друг (или наоборот), объявил мне, дожевывая очередной взятый с моей тарелки бутерброд с гусиным паштетом, причем не в завершающей стадии дожевывания, но где-то на самом пике этого процесса, в привычной ему манере маскировать и помещать самое важное под прикрытие банальных несуразностей и объявлять мне судьбоносные новости, создавая при этом видимость занятости какой-либо чепухой, причем, чепуха эта выставлялась им, ну уж по крайней мере, более важной, чем все судьбоносности вместе взятые. К примеру, рассматривая внимательно неизвестно откуда взявшийся листок бумаги, вдруг ставший отчего-то подозрительно важным для него, пыхтя и с тщательностью хирурга очищая при этом от кожуры апельсин, и в промежутках между отламыванием и закидыванием в рот увесистых долек, передавая нечленораздельно мне суть вещей, к которым я вынужден, затаив дыхание и заглядывая ему в рот, стараясь превращать отрывистость в целостность, трепетно вслушиваться.

Так вот, когда при всех описанных выше обстоятельства, он объявил, что мир меняется, кризис нарастает и в этих условиях уже несколько наших постоянных клиентов, кто, намекая, а кто и открытым текстом озвучили, что в каких-то второстепенных схватках при условии благоприятного исхода, готовы закрыть глаза на участие двойников, я сдался. Ну что ж, пусть так. Придется смириться с тем, что в моем достаточно плотном графике должны будут добавиться два пункта – ежедневные по часу с утра и с шести вечера натаскивание двойника.

– И соответственно выпрашивают себе за это тридцатипроцентную скидку.

– Решай сам, ты мой агент.

– Ну, я обязан проинформировать (с некоторой обидой в голосе и следом тише уже, как будто про себя), – Ты мой агент, хо-хо-хо.

Он сидел на открытой террасе спиной к морю, сцепляя и расцепляя на столике толстые загорелые пальцы рук, а я сбоку от него наблюдал за очередным гвалтом группы чаек на берегу и пытался разглядеть, что они не поделили в этот раз. Попутно старался не упустить хотя бы половину из того, что изливал из себя убаюкивающим голосом в фирменной своей привычке к частым ответвлениям от основной мысли и, раз за разом оступаясь и довольно подробно и обширно освещая примыкающие к основным смежные вопросы. Возвращаться же в исходную точку он не спешил, а когда все же делал это, каждый раз с небольшим смещением, и в итоге нескольких таких отвлечений с разъяснениями оказывался достаточно далеко от первоначальных областей. По этой причине следить внимательно за всеми поворотами и изгибами его мысли было делом непростым и утомительным. Высказывая ему конечно с некоей долей присутствия критической интонации про эту его неуемную страсть к ответвлениям, получал каждый раз неизменный ответ, что в этом и состоит главное лекторское искусство и мне, вместо того чтобы укорять, стоило бы поучиться. И сейчас, понуждая себя не слишком выпускать из внимания все, что изрекал мой визави, мне казалось, что небольшую помощь в этом мне оказывало то, что я периодически отрывал свой взгляд со спины Писарро, перенося на чаек. В такт его речи и движению пальцев складка его рубашки в крупную бело-голубую полоску на спине между лопатками провисала и натягивалась вновь.

– Ты слышишь, что я говорю? За прошлый месяц пять случаев покушения на лекторов. Три из них удачные. Из самых крупных – Морган. Огласки пока не предают, схватки будут продолжать его двойники, но сам понимаешь. Империя Моргана была в первом десятке. Я это к чему, может тебе ненадолго отойти от дел? А еще лучше уехать. Подумай.

Я промолчал. За то время пока мы работали вместе, я изучил его привычки, когда ему было все ясно, он плел кружева, громоздил надстройку за надстройкой, в общем, делал все, что бы ясность чего доброго не передалась его собеседнику, владеть этой ясностью была целиком его прерогатива. Но когда вдруг он оказывался чем-то озадачен, то цепляя на себя маску вымученного энтузиазма, переводил разговор на другие предметы. Вот как сейчас, отпил вино, крякнул от удовольствия, покрутил бокал, посмотрел через него на солнце, и со словами:

– И все таки это не Шато Брион 92 года, – вздохнул и допил медленно до последней капли, запрокинув голову и высоко подняв бокал.

– Ты тот еще знаток.

Почём я знаю, отчего одни люди встречают других и не проходят мимо, прибиваются один к другому, пасутся рядом. Вроде бы с виду совершенная бессмыслица, никаких условий для столь длительного симбиоза и быть не может, но однако они рядом. Шарлатаны прорастают сорняками подле ученых, откровенные врали вдруг заводят дружбу с патологически честными людьми, скромные ботаники затёсываются в друзья к душам общества, развратным самовлюбленным субъектам, мажорам и ловкачам. Люди, ценящие более всего душевное равновесие, по какой-то роковой усмешке судьбы обзаводятся знакомцами или даже вторыми половинками крайне внутренне неуравновешенными и регулярно их из этого состояния выводящими. Не подозревая при этом, что именно эти выведения их из равновесия придают состоянию уравновешенности дополнительную ценность и по этой причине жизненно им необходимы.

Оглядывая его изрядно поредевшие на макушке волосы (стареешь дружок):

– Сколько мы с тобой уже вместе?

– Пятнадцать лет, – подняв руку, погладил себя по лысеющей макушке, – ну да что поделаешь. Как говорил старина Кант время придет и трава пожелтеет, даже если лето было холодным и дождливым.

– Уверен, что это Кант? Может все же это был Ходжа Насреддин? Кант-то чем у тебя провинился? Это очередная из его забавных привычек, с некоторыми из которых я уже успел познакомить читателя. Извлекать на божий свет всяческие доморощенные афоризмы, при этом неизменно авторство их приписывать кому-то из великих. Иногда это делалось весьма искусно и навскидку тяжело было определить, наплел ли он на этот раз или это действительно цитата, а иногда нелепо и смешно как вот сейчас. Но всегда состояло из смеси реальных фактов, фактов подвергшихся от долгого пребывания в сознании его достаточно серьезной и глубокой переработке и откровенного вымысла, причем в такой причудливой конфигурации и выложенных и преподнесенных со столь уверенным видом, не предполагающим никакого сомнения, что если вдруг он наталкивался на это сомнение, то либо не замечал его, либо удивлялся ему в степени во много раз превышающей степень моего удивления его байкам. И с таким невинным почти детским выражением лица, что даже меня, знавшего наперечет все его привычки, ставил иногда в тупик, что же говорить о других. Со временем я стал догадываться, что это его удивление и вправду было искренним, ну насколько вообще искренность могла найти себе место в нем. Некоторые люди так увлекаются собственными выдумками, что в какой-то момент совершенно искренно начинают верить в то, что так оно и есть на самом деле.

– С удовольствием послушал бы тебя, но сейчас мне некогда.

– А, ну прошу прощения, у вас по расписанию, наверное, очистка кишечника бальзамическим бинтом.

– Да, вымоченным предварительно в Шато Брион 92 года.

Он опять, повернувшись ко мне вполоборота, явил удивленное выражение, округлив глаза:

– Слышал, Маск достраивает комплекс? Открытие через полгода. Достаточно важное мероприятие. Ты будешь, нет? Ну, хорошо, я бронирую место в отеле. Саудиты от него в восторге, не успевают разбирать мечеть, он идет по следам, наступает им на пятки.

Несколько раз еще натянув и ослабив полосатую складку на спине в завершении по традиции смачно с громким звуком вырвал из блокнота лист, (всегда только так) припечатав его ладонью.

– Расписание оставляю, – и, крякнув и бросив на прощанье взгляд, полный сожаления, на пустую бутылку, встал, отклеив от спины прилипшую рубашку, – Нас ждут великие дела, – по медвежьи косолапя, пошел к выходу.

Совершая ошибки, обычно не рассчитываем на последствия, иногда вовсе не задумываемся, иногда предполагаем, но совершенно из другой области. Из всего множества последствий достаточно сложно предугадать именно это. И когда вдруг случается, становится неожиданностью. Реже предполагаем с некоей долей вероятности, что оно произойдет, но то ли вероятность нам кажется невозможно низкой, то ли привычка верить в лучший исход играет в очередной раз злую шутку. В общем, странно было бы, совершая очередную ошибку знать заранее ее последствия. Но жизнь полна всякими странностями. И вот раз за разом повадилась эта странность происходить со мной. Премерзкое, прямо скажем, ощущение, когда обречен на ошибку, заранее зная, чем она впоследствии тебе аукнется. А поделать ничего не в силах – не совершать ее ты не можешь. Потому, как не совершать было бы еще большей ошибкой. Понимаешь, что к выбору между плохим и ужасным подвел сам себя какими-то прошлыми поступками. Но от этого не легче. Мука подобна той, когда умирающий от жажды пьет и не может напиться. К выбору двойника я подошел совершенно безответственно, просто выбрал того, кто сидел ближе к двери. Я заранее решил, что никаких кастингов и собеседований проводить не буду. Чем плоха случайность? Для того, чтобы первое впечатление не стало обманчивым, нужно отвлечься, обесцветить свое сознание, в прозрачном всегда виднее. Итак, как там у Лапласа, в его условиях перетекания случайности в закономерность? Случайность стремится к закономерности в количественном отношении, а закономерность к случайности по абсолютному значению и времени существования. На какое-то мгновенье замешкался у двери, вступив уже в комнату, но делая шаг назад и ища глазами табличку на двери, указывающую, что я не ошибся и зашел именно в нужную. Никакой таблички конечно же не было (надо было распорядиться, чтобы повесили, упустил), и я вступил внутрь, вопросительно оглядывая обстановку и находящихся там людей. Судя по ответным взглядам, прием мой удался и они уже наполовину приняли меня в свою команду. Двое у окна что-то увлеченно обсуждают, остальные, как и положено, сидят молча уставившись в экраны гаджетов. Последний примостился у самой двери в теплой не по сезону мешковатой куртке и с рюкзаком, наполовину сползшим с его плеча и задержавшимся на колене, единственный от кого я не получил ответного взгляда. Кашлянув, пытаюсь немного расшевелить здешнюю публику вопросом – а долго ли еще ждать? Кто-то хмыкает в ответ, кто-то бросает недоуменные взгляды, а от того у двери опять никакой реакции, тоскливо и даже будто затравленно смотрит, не мигая, на участок стены напротив. И даже когда я, подойдя к нему вплотную и склонившись через голову, пытаюсь рассмотреть, что же там интересного он нашел на той стене, даже тогда не поднял взгляда, только вздрогнув испуганно и покосившись куда то в сторону моего ботинка, чуть посторонился и еще больше как будто вжался в угол. Стена была абсолютно ровной и гладкой. Перед тем, как выйти, сую ему тонюсенькую методичку на желтоватой газетной бумаге, каких сейчас, наверное, уже и не сыщешь, со словами, что у него есть три дня на то, чтобы изучить ее.