Неловко повернув голову набок, сморгнув слезы, застилавшие глаза, она увидела, как с треском и неимоверным грохотом обвалилась крыша работного дома, погребая под собой маленькое окошко из которого она только что выпрыгнула

Она зажмурилась. Глаза больше открывать не хотелось.

Чьи-то руки принялись ее ощупывать. Дышать было тяжело, а стало еще хуже.

В рот и нос залилось что-то холодное. Обжигающе холодное. Она закашлялась, задыхаясь — ребра отозвались острой болью.

— Голову, голову ей подыми, — услышала она старушечий скрипучий голос, — да смотри, куда льешь, дуралей! Хлебанеть еще, да не в то горло.

Вода, это просто вода. Гведолин пила жадно. Захлебывалась, кашляла, стонала. Дышала и не могла отдышаться.

— Одеяло тащи, вишь, девка в сорочке одной, почитай, что голая. Вода Пречистая, чай, не лето на дворе!

Ее укутали. Растерли виски едкой мазью. Мятной, похоже. Она даже попробовала навскидку определить состав — всегда так поступала с незнакомыми лекарствами. Привычка, не изменившая ей даже сейчас.

Послышался перезвон колоколов, шум подъезжающей пожарной брички. Поздно. Что теперь тушить? Гведолин хотелось верить, что хотя бы сарай, курятник и псарня уцелели.

Вместе с домом сгорели цветы липы, засушенные на зиму. Цветы, собранные в тот день, когда она познакомилась с Терри… Травяные сборы, некоторые из которых — особенно ценные, она составляли еще с бабкой Зараной. Целебные мази, спрятанные в подвале. Библиотека на чердаке… Запрещенные книги, старые прялки…

Как много воспоминаний. А ведь когда-то она позволяла себе наивно мечтать, как обрадуется расставанию с ненавистным пристанищем.

Ее подняли, положили на что-то мягкое, понесли. Шум пожара и гомон толпы становились все дальше и дальше. А тело… странно, но она перестала его чувствовать. Боли почти не было. Пустая голова. Пусто… Леденящее кровь чувство оцепенения.

Наверное, она все-таки умирает. Иначе, почему стало так легко? Как в том странном сне, оборвавшемся, когда она очнулась посреди задымленной комнаты. А может, она все-таки спит? Гведолин ухватилась за эту мысль как за последнее, еще вполне живое и возможное воспоминание. Конечно, просто спит. Сейчас проснется, умоется ледяной водой с застывшей сверху корочкой льда. Пусть студеная вода унесет остатки кошмара, навеянного Ночной кобылой — мороком, приходящим во сне. Поговаривают, страшная участь ждет того, кто отважится посмотреть на белую кобылицу. Увезет она душу человека в унылую бескрайнюю пустыню, где нет Воды, а стелется лишь пыльная вечная Засуха…

— Вот так, вот и молодец, девонька. Открой глазыньки. А той чаго удумала — помирать!

Она попыталась. Перед глазами стоял молочный туман, в котором виднелось расплывчатое темное пятно, снующее туда-сюда мимо чего-то невыносимо яркого. Такого яркого, что из глаз потекли слезы.

— Как же ж повезло тебе, горемычная моя! Ни косточки, почитай, не сломано. От диво ж!

Пятно ходило, маячило. Приближалось и удалялось, дребезжа надтреснутым старушечьим голосом.

— Пожарищу-то был! Люди бають. Громыхнуло знатно, говорять, крыша просела. Вовремя ты спрыгнула, девонька, ай вовремя. Ваших-то, почитай, и не осталося никого в живых… Одна еще, правда, выжила, тож горемычная…

«Одна… кто же?»

— Надзирательница ваша, степенная женщина.

«Тетка Роуз?»

— Госпожой Роуз зовут, кажись. — Голова у Гведолин болела крепко, а вот зрение, понемногу, начало улучшаться. — Ей-то свезло велико, вашей надзирательнице.

«Кто бы сомневался!»

— Она в псарне заночевала, когда пожарище приключилася.

«Тетка Роуз — в псарне? Чушь какая… Она и днем туда ходить брезговала».

— Этим-то и спаслася. Еще ж, вроде как, муженек ейный живехонек, хоть и не ночевал дома в ту ночь растреклятую…

«Муженек? Это Кверд-то? И когда успел муженьком стать… А обидно, что именно они не сгорели. Плохо, нельзя так думать, но… Нет в мире равновесия».

— Ты, девонька, поди, свидеться с ними хочешь? Они от хотять! Прям, горять, говорят, от желания, обнять свою подопечную единоспасенную!

«Скорее уж задушить в объятиях».

— Вот поправишься, позову, от как есть позову. Встретитесь, горемычные.

Бабка сунула Гведолин в зубы холодный ковш. В горло помимо воли полился горький и чуть солоноватый раствор. Календула, зверобой, укроп. Сок алоэ, капля эфира лаванды и валерианы. Различает. Хоть это успокаивало.

А бабка-то — целительница. Конечно, вряд ли к Гведолин дипломированного доктора бы приставили.

— Где… — губы не слушались, звуки не хотели складываться в слова, — где я?

— Молчи, что ты, что ты, девонька, — старушка подсела на краешек кровати, — говорить тебе вредно покедова. А лежишь ты, почитай, как есть, в приюте Водицы Пречистой, что при храме, за околицей.

Храм Пречистой Воды! Белокаменный, с резными статуями, колоннадой и барельефами со сценами из жития пречистых дев… Да нет, этот храм в городе, в самом центре на Имперской площади стоит. А она — в приюте, который при храме числится. Приют расположен за городской стеной. Потому что бедняки и нищие, которых свозили сюда со всей округи, не должны своим болезным видом нарушать спокойствие горожан. С паперти храма их, конечно, не гоняют. Но и пришлых не любят. Там все места свои, хлебные, прикормленные. Давно раскупленные. Остальным — место в приюте. Здесь не подадут медный тори, но кусок черствого хлеба с водой всегда найдется.