Опустошённая воспоминаниями, она даже не противилась, когда Щуман взял её под руку и повёл к столику в глубине зала, отгороженному полупрозрачной изумрудной шторой. К ним тут же, с поклоном подошёл официант.

– Я бы рекомендовал седло барашка, – посоветовал Арсений, открывая меню. – Его подают с каким-то травами, очень кудрявыми. И с пряностями. И бокал лимонада, конечно.

– Лимонада? – растерялась Яна. Почему-то она была уверена, что в подобных ресторанах к блюдам подают только вина.

– Это сорт шампанского, – быстро ответила Щуман. – Очень лёгкий. После него не шумит в голове, ничего такого…

Яна усмехнулась.

– Хорошо. Пусть будет седло барашка. Я вам почти верю.

– А вот я честен с вами полностью.

– Не ждёте же вы от меня искренности в ответ? Тем более тут нет никаких детекторов. Или есть?

Игнорируя колкость, Щуман протянул:

– Искренности… Почему бы и нет?

Он смотрел на неё с неподдельным интересом. Яна почувствовала, как внутри вскипает холодная, вязкая злость.

– Может быть, – медленно, звонко произнесла она, – потому что вы арестовали меня? Забрали сестру, держите взаперти, не даёте её увидеть? А может, потому что я из Оссии, и меня уже восемь раз обнуляли? Вам не кажется, что одного этого любому достаточно, чтоб оскалиться на весь мир? Не кажется, что это само по себе бесчеловечно?

– Почему же? – спросил он, слегка ошарашенный напором.

– Вы знаете, что творится в моей стране. Вы сами много раз допрашивали меня об этом, – с колючим, злым смешком выпалила Яна. – Как можно считать, что это в порядке вещей?

– Яна, – Арсений отодвинул стул, встал и подошёл к ней, – Яна, Яна, Яна… Вы знаете, почему так происходит?

– Конечно, нет, – вздохнула она, чувствуя накрывшее изнеможение – будто не несколько фраз произнесла, а отволокла на рынок баул материалов. – Откуда мне знать?..

Щуман хотел что-то сказать, открыт рот, но тут же передумал. Помолчал, выстукивая на спинке её стула какой-то замысловатый ритм. Пододвинул к Яне блюдо; она даже не заметила, когда его принесли.

– Попробуйте. И выслушайте меня, пожалуйста, – негромко попросил он. – Оссия – это проба пера. Дальше будет больше. И если вам кажется, что где-то есть перегибы…

– Что значит – проба пера? Там всё – сплошные перегибы, – отчеканила Яна, беря в руки вилку, показавшуюся тяжёлой, как метла. Но мясо было вкусным – сочным, очень нежным, в сладковатом пряном соку. Она прожевала кусочек, наколола на вилку ещё один, за ним – следующий. Проглотив, обнаружила, что Щуман по-прежнему не сводит с неё глаз.

– Ну что вы ещё хотите услышать? Вы же всё, просто всё уже вызнали на допросах…

– Я хочу услышать ваше мнение о ситуации, – мягко ответил он. – Вы говорили языком фактов. Событий. Ваших поступков. И, уж простите, языком подростковых эмоций. А я хочу, чтобы вы спокойно и без экспрессии рассказали, что думаете обо всём этом. Перегибы – какие? Почему? Что сделать, чтобы их исправить?

Яна пожала плечами и сделала большой глоток из высокого узкого бокала. Лимонад оказался кисло-сладким и слегка щипал язык.

– Кто это вообще придумал – отбирать материалы? Глупо полагать, что после этого кто-то будет послушней или преданней. Это же постоянные нервы… Господин Щуман, знаете, до того, как вы забрали меня в свои цепкие лапы, я жила от рейда до рейда. Мне кажется, в эту неделю в застенках я впервые не переживала о том, что что-то найдут, заберут, оштрафуют, отправят на внеплановое обнуление. Зачем всё это? Зачем вообще эти внеплановые обнуления? Это так выбивает из колеи…

Яна прерывисто вздохнула и глотнула ещё. Щуман, не сводя с неё глаз, ломал на мелкие кусочки ресторанную зубочистку.

– Ника Антоновна – помните, я говорила о ней? Помните, конечно… У вас всё, наверное, записывается, все допросы записываются на десять плёнок. А потом вы пересматриваете, оцениваете взгляды, анализируете жесты…

Щуман промолчал. Яна с силой вонзила вилку в мягкое золотистое мясо.

– Так вот. Ника Антоновна. Я любила её… Не знаю, почему. Может быть, ни за что, случайно. Может быть, за доброту. Она вела у нас физику, и это были сорок пять минут дважды в неделю, когда мне было спокойно. У неё даже кабинет был уютнее, чем все остальные, хотя там не было никаких незаконных нематериалов. Но там кресло стояло. И какие-то мелкие цветочки сухие на подоконнике. Даже без ваз, в обычных стаканах, в каких-то коробочках с землёй… И… У неё был парфюм. Наверняка незаконный. Как добудешь законный? Очень приятных запах. Тёплый, немножко сладкий. Им пропитался весь кабинет. И ты заходил туда, как в уют, как в какой-то спокойный оазис. А выходил – снова в рейды, в грязь, в страх…

Единственное, что этом в мире было хорошего – это Ира. И ещё – адреналин. Но Иру вы забрали, а адреналин… Понимаете, что я имею в виду? Я была счастлива, так дико счастлива и как-то жутко, страшно рада, когда бежала на чёрный рынок, когда выручала деньги. Сердце колотилось вот тут, – Яна обхватила ладонью горло. – И во рту становилось горько от восторга, от ужаса. А когда я всё продавала, когда прятала деньги, когда возвращалась домой – такое облегчение накатывало, что ноги подкашивались, я уже ничего не соображала… Маме вечно казалось, что я заболела. Ага, раз в месяц, как по часам заболевала… Как мне повезло, что ни разу в это время мне не встретились на улице рейдовики. Мне кажется, у них пхоноскоп сработал бы прямо сквозь чехол – от меня же фонило адреналином, кайфом, эмоциями! Столько сливок бы сняли…