— То есть… Ты по-прежнему уверена, что то, что ты с ней делала — было спасением?

Не могу понять, что именно царапает меня в ее рассказе, не даёт поверить в чистоту ее намерений, несмотря на эту показную искренность, на новые краски, которыми опять заиграла их история. Еще не понимая сознанием почему, интуитивно чувствую — она врет. Где-то, сама не понимая, или наоборот, четко осознавая это. Врет и мне, и себе.

И я не должна вестись на эти не попытки склонить меня на свою сторону. Не должна.

Кристина же, в ответ на мой вопрос, продолжая смотреть на меня прямым и ясным взглядом, безапелляционно говорит:

— Да, спасла бы. Именно я. Потому что я — ее человек. А она — мой. Была… моим. Знаете, Полина Александровна, не тот человек — ваш, к кому вы идёте в моменты радости. А тот, к кому в соплях ползёте, когда вам пиздец. Вот вы можете про себя такое сказать? Что у вас есть тот, кому вы нужны, когда обосрались по-крупному? Есть такие люди у вас?

Стараясь не поддаваться странному очарованию ее слов, задумываюсь об Артуре — не стыдно бы мне было показаться перед ним в самом неприглядном, самом ужасном виде, довериться, если вдруг упала на самое дно? Это трудно — и для воображения, и для моей гордости, но все же… напрягшись, я понимаю, что… да, могла бы. Точно могла.

Хороший вопрос задала Кристина. Хороший. Вот только не очередная ли это попытка отвлечь мое внимание?

— Сейчас речь не обо мне, Крис.

— Нет, о вас, — продолжая настаивать, она наклоняется ко мне так, как совсем недавно через стол я наклонялась к ней. — Потому, что если у вас есть такой человек, если вы понимаете, о чем я вам говорю — вы не станете гадить ни мне, ни ему. Ни всем нам. Не станете обсирать меня и Ви, и память о том, что у нас было. У меня это все, что осталось, понимаете? Память. Наша с ней тайна, которую никто не знает, кроме вас — я хоть с этим смогу жить, а не с живым человеком. А если вы начнёте свое это морализаторское разоблачение, вы же говном обмажете это все, понимаете? Как все другие. Как те, кто бы нас никогда здесь не понял!

И тут я понимаю. В который раз выделяя это самое «Мы», Кристина как будто противопоставляет себя и Виолу местному обществу, на которое она перекладывает ответственность за случившееся. Но где же была она, когда на Виолу обрушился шквал хейта и осуждения в сети? Почему не стала рядом, защищая ее, не поддержала в тот самый момент, когда Виола в первый раз пребольно грохнулась со своего постамента? Мало того, упорно шепчет внутренний голос, не дававший мне все это время до конца проникнуться рассказом Крис — кто как не она столкнула подругу на самую глубину бубличного осуждения? И это все от любви и желания спасти?

Нет, не верю, что это был такой жестокий путь к освобождению. Это была месть, желание вывалять ее в грязи, чтобы она почувствовала, каково это — быть изгоем. Да, пусть к Виоле она ощущала странное сочетание ненависти и любви. Но ненависти в этом гремучем коктейле все равно было больше. Намного больше.

И пусть даже сама Крис верит в благостность своих намерений. Один только этот ее поступок доказывает обратное. Единственный человек, кого она по-настоящему любит — она сама. А Виола была ее любимой дорогостоящей игрушкой, которую она, как и все другие, сломала.

Просто потому, что не может по-другому.

— Знаешь, Кристина… Я вижу, ты искренна со мной. Вижу, что на самом деле уверена в своих словах и не кривишь душой. Я даже могу поверить, что ты действительно приехала сюда поговорить, сказать то, что не могла сделать при посторонних, а не для того, чтобы подгадить мне по-тихому. Только в то, что ты совсем ни при чем, а во всем виновато тупое зашоренное общество, я поверить не могу. Ты опять пытаешься переложить с себя ответственность, осознанно или нет, не важно. Как маленький ребёнок, разбивший чашку, стоя прямо перед осколками, ты все равно упорно отрицаешь свою причастность. Все, что я сейчас услышала: «Я люблю Виолу. И я все равно не виновата». А это враньё. Абсолютное, незамутненное, чистейшее враньё.

— Да, блядь, почему?!

Теперь она действительно разозлена — я вижу это по ее жестам, по ее мимике. По тому, как снова напряжённо сжимаются ее губы.

— Потому что именно ты начала травлю Виолы. Ты, Кристина. Не весь этот старомодный и зашоренный городок, в котором, по твоим словам, каждому иногда хочется свести счёты с жизнью. А ты. Сделав те самые фотки в туалете, выложив их анонимно в интернет, поднимая их несколько раз в своём паблике, ты спровоцировала ту реакции, которая последовала. В этом всем — твоё прямое участие и прямая ответственность. Именно на тебе — провокация травли. Это факт, Кристина, и он говорит сам за себя.

— Слушайте, Полина Александровна. Я думала, вы умнее. Вы же читали мой блог! Вы же там своими глазами видели, что все, чего хотела — это скинуть ее с этого постамента непогрешимой принцески, где ее эксплуатировали и относились как к бездушной кукле! По-другому этого никак нельзя было сделать! Только через жесткач, понимаете? Сделать аккуратненько так, чтобы Ви поняла, насколько херовой жизнью живет, было невозможно! Тут надо было по-живому, с мясом ее выдирать из ее мира! И чтоб она поняла, что никому на самом деле не нужна!