В один прекрасный день к медлительности добавилось что-то новое: я начала «зависать». Не между мыслями, а между жестами. Я как будто замирала в подвешенном состоянии между двумя пустыми пространствами. Понятно, что я хочу сказать? Думаю, что непонятно. Честно признаться, даже я не понимаю того, о чем сейчас говорю…

Как бы то ни было, я говорю об этом с болью, которую даже трудно описать, поскольку мое последнее желание написать дневник, по-моему, никогда не исполнится. (Кажется, я повторяюсь.)

Как я могу надеяться реализовать свое желание, если уже сейчас приходится напрягаться, чтобы вспомнить, как меня зовут, какая рука правая, а какая – левая или какое сейчас время суток: нужно просыпаться или ложиться спать?

Эта болезнь действительно стервозная. Как ураганный ветер, который срывает паруса кораблю, делая его неуправляемым, так и болезнь разрывает твою душу на маленькие кусочки, и ты постепенно превращаешься в чужака в собственной жизни. Это к тому, что я достаточно повидала трудностей на своем веку…

Во время войны, когда я была в полном расцвете сил, единственной доступной игрой было воображение. А все, что окружало, – лишь грудами развалин. Тогда я мечтала. Я фантазировала себе все: еду, мечты о полете; представляла, как встречу мужчину, который увезет меня с собой… И пока я мечтала, чтобы не думать о голоде, всегда держала за щекой персиковую косточку, как карамельку, которая никогда не заканчивается.

Никогда не забуду тот день в деревушке Петина у подножия гор Альбурни недалеко от города Салерно, куда нас отправили в эвакуацию (потому что Неаполь горел после бомбежек), когда меня преследовал джип, полный немцев. А может быть, это были американцы? Кто его знает, вполне возможно, какая разница…

На руках у меня был сын сестры, как же его звали? Селесте… Он ли был? Дай бог памяти, не приходит на ум…. Ну как бы там ни было, ребенку не было и года, бедное создание. А мне в то время было семнадцать лет. Я была красавицей, смею вас уверить – прекрасна, как майская роза. Как говорят в Неаполе, пышущая здоровьем! Немцы (или американцы?) меня заметили и погнались за мной. Мамочки родные, не могу передать весь страх, который я испытала!

В последний момент я бросилась вниз головой с дороги в ущелье вместе с ребенком, только чтобы меня не поймали. Не знаю, сколько метров мы кувыркались с ним вниз по склону. Земля была покрыта листвой – наверное, была осень. Я помню, что все вокруг меня кружилось в сумасшедшем ритме, а я прижимала к груди Онофрия – вот же как его звали! – и слышала только шелест листвы. Падение было ужасным, но мы спаслись. Когда мы вернулись в деревню, мое дыхание походило на крик загнанного осла.

Такой же страх овладел мной, когда я узнала, что теперь меня преследует страшная болезнь. Мне даже кажется, что этот страх сильнее, потому что от болезни не убежать. Она точит меня изнутри. То есть она уже внутри и потихонечку, как древоточец, опустошит меня. Вполне возможно, что я стану идиоткой, потеряю контроль над функциями организма, включая глотание и, вероятно, не смогу даже принять таинство последнего причастия.

Во всем этом есть слово «возможно». Именно за него я и цепляюсь. За это слово и за веру в Бога. Наверняка кто-то в ситуации, подобной моей, подумывает о самоубийстве. Лично я никогда этого не сделаю, даже если мне придется вырвать себе душу.

Я клянусь, что никогда не подам такой пример своим детям.

Конечно, если бы я была одна, вряд ли смогла бы найти силы, чтобы идти вперед. Но у меня двое детей (или трое… вы не поверите, но иногда я не помню, сколько у меня детей), которых я не могу бросить. Ни одна мать не имеет права лишить себя жизни: это неестественно.

– Как же так? – спросили бы мои сыновья. – Ты дала нам жизнь, а теперь спряталась?

В самом начале болезни моя мама всеми правдами и неправдами пыталась сохранить обрывки оставшихся воспоминаний, потому что именно в них находила себя.

Она даже завела дневник или что-то в этом роде. Иногда я находил разбросанные листки бумаги, исписанные ее почерком, но с каждым разом он все труднее поддавался расшифровке. На этих обрывках были мысли, часто поражавшие меня необыкновенной простотой и глубиной. К сожалению, почти всегда они были словно половинчатыми, неоконченными, и, чтобы их восстановить, нужна была помощь филолога. Прочитав одно предложение, нужно было искать детали, которых не хватало. Это напоминало археологические раскопки, когда в пустыне или в лесу обнаруживался обломок стрелы, осколок кости, фрагмент античной амфоры или краеугольный камень в доказательство того, что именно в этом месте в далеком прошлом случилось что-то очень важное или, вероятнее всего, захоронены остатки древней цивилизации.

Все это происходило со мной здесь и сейчас, и то, что писала моя мама, приобретало для меня ту эмоциональную, возбуждающе-трогательную окраску, какую обретают мысли из далекого прошлого, которые мы считали безнадежно потерянными. Кто знает, может быть, мама просто пыталась каким-то образом создать архив своих сокровенных мыслей, сохранить эпизоды своей жизни, хотя бы просто на бумаге.

Всеми силами она пыталась заткнуть ту маленькую течь, что образовалась в плотине, охранявшей ее воспоминания, – вставляла туда пальцы, рискуя их лишиться, только бы остановить это кровотечение.