И Гастона, заносящего тускло фосфоресцирующий нож.

И кровь, фонтаном устремившуюся вверх.

Зажимаю рот, чтобы не орать, когда мужчина, на моих глазах убивший собственного сына, единым смазанным движением вспарывает себе грудину, вырывая кусок собственного сердца. А потом опускает его туда, в провал между детских ребер.

Я не дышу, кусаю пальцы. Ветер молчит. И я не знаю, что делать.

Единственное, что хочется сейчас — вытащить Эдварда из лап Гастона. Ударить смертельным проклятием, возвращая убийце всю причиненную им боль, весь страх и ужас. Всё его зло.

«Нет! Жди…» — отрывистый приказ в голове в тот самый момент, когда, решившись, поднимаю ногу.

Колеблюсь мгновение, а потом опускаю её на холодный землистый пол.

Гастон отбрасывает нож, сводит руки над грудью Эдварда и монотонно бормочет. Под его пальцами собирается тьма. Сначала маленькое, едва заметное облачко. Но оно быстро растет, споро сучит суставчатыми отростками-лапками, вытягивая из окружающей паутины тонкие антрацитовые нити, плетя собственную сеть.

Та ложится на белую детскую кожу чёрными росчерками пера, стягивая рану и сращивая плоть. Эдвард всё так же бледен и неподвижен, но теперь от кошмарного пореза остался тонкий едва заметный шрам. И жирный чёрный паук прямо над сердцем. Нити его паутины вонзаются в тело Эдварда, пронизывают насквозь, сливаются с витальными потоками. Теперь паук и Эдвард — одно целое, единый организм.

— Живи, щенок! — устало выдыхает Гастон, заваливаясь на бок.

Его собственная рана выглядит чудовищно. Сквозь рассеченную кожу наружу торчат кости, а сердце то сочится, то фонтанирует тёмной кровавой струей. Но, как ни странно, Гастон ещё жив, хотя с такими ранениями одна дорога — на кладбище.

Мужчина досадливо морщится, стягивает одной рукой лоскуты свисающей кожи, а другой зачерпывает тьму, как глину, и лепит неряшливую заплатку прямо поверх разреза.

— Де-емоны, — сдавленно шипит сквозь зубы и сплевывает, когда тёмная магия впитывается окончательно, оставляя после себя неповрежденную поверхность.

— Осталось за малым. Только бы эта дура не струсила… — кряхтит под нос, с трудом поднимаясь. Грязно ругнувшись, подхватывает Эдварда и идёт прямо на меня.

Я вижу каждую чёрточку его холёного аристократического лица. Резкого, неприятного, но в чём-то даже красивого. Правда, красота эта скорее отталкивает.

Гастон проходит мимо, едва не задев плечом. Слышу его тяжелое со свистом дыхание, чувствую резкий, сладко-приторный, совсем не мужской запах. Короткие рыжие пряди на долю секунды касаются руки, и я вздрагиваю.

Эдвард не призрак…

Щекотное прикосновение его волос совсем не похоже на тот леденящий сквозняк, которым обдает рядом с Гастоном, не похоже на тот иссушенный колючий поток, каким показалась мне Эмма.

Это было живое, настоящее.

Гастон уходит, а я всё стою, ошарашенная, и хлопаю глазами.

— Иди. Это ещё не конец! — Чувствую в спину резкий толчок и понимаю, что мой проводник недоволен.

И я бегу, спотыкаясь, удерживая взглядом фигуру мужчины с ребенком на руках.

Мы вновь на внутреннем дворе, в плотном кольце тумана. Но теперь серую дымку окрашивает предрассветный багрянец. Его полупрозрачные мазки скользят по верхушкам разрушенных строений, нежными розоватыми пятнами румянца ложатся на камни.

Эмма уже там. Она кружит на месте, нервно меряя шагами небольшой мощёный пятачок, и, увидев Гастона, бросается к нему, протягивая руки.

— Принесла?

— Да-да… — сбивчиво отвечает и жадно тянется, пытаясь дотронуться. — Эдвард? Он…

Гастон опускает детское тело на камни, распахивает разорванную рубашку, и Эмма в ужасе отшатывается, видя тонкий шрам и лоснящееся черное туловище паука на бледной коже.

— Ч-что это?! Что ты сделал?!

— Спас его.

— Боги! Это же… это… — стонет Эмма, падая ниц перед сыном.

— Раскудахталась, — желчно цедит Гастон и раздражённо командует: — Делай привязку, если хочешь, чтобы щенок выжил.

Эмма кивает истово, засовывает трясущиеся руки в карманы платья. Путаясь в складках материи, она выуживает небольшой мешочек с завязками. Её пальцы дрожат, ходят ходуном, предательски проскальзывая по шёлковым лентам, ещё сильнее затягивая узлы. Сдавленно охнув, она с яростью впивается в тугое переплетение и отчаянно рвёт его. Наконец, кусок бархатной ткани падает вниз, а в ладони Эммы остается крошечный пузырек темного стекла.

— В-вот. — Бутылочка пляшет, норовя выскользнуть.

— Начинай, давай поживее. Вон уже подбираются… — Гастон с неудовольствием косится на узкие полосы солнечных лучей, что красновато-оранжевыми стрелами неотвратимо ползут по каменной площадке.

Эмму трясёт как в лихорадке. Она пытается одновременно говорить и откупоривать склянку, отчего её зубы клацают по стеклу, а слова путаются, превращаясь в невнятное бормотание.

— Сеэ… э… я… эзни… адаро… мы….

— Что ты там несёшь?