Рабыня поднялась на колени, не найдя в себе силы подняться на ноги. Я взмахнула рукой — инстинктивно, сама не понимая, что делаю, а давешний хлыст, верное оружие, вновь лег мне в ладонь. Тяжелый хвост змеей тащился по земле, угрожая ужалить в любой момент. Девчонка подняла голову и я отпрянула — на миг мне привиделась Аюста и давняя, казалось, бывшая в прошлой, далекой жизни сцена. Юма закидывает девчонку себе на колено и…

Элфи не плакала. Словно стойкий оловянный солдатик, никогда не знавший иных чувств, она презирала меня. Теперь уже не просто взглядом спокойных глаз, теперь уже всей своей сутью. Я вновь отпрянула, замедлив шаг. Душу оцарапали слова Дианы. Она точно так же презирала меня, когда пыталась объяснить мне что я — слова, застрявшие в глотке, что я идея, потонувшая под весом ежедневных проблем. Должна была лечь текстом на бумагу, расписаться тысячью слов о чьей-то незавидной, а, может и наоборот, судьбе. Кто я — спрашивала я себя ночами, спрашивала у Лексы, Трюки, Крока, Дианы, у бесчисленного количества людей и не очень. И каждый называл меня по-разному.

А я не недосказанность. Я — не прекрасный рисунок и даже не книга, ни поэма и не этюд. И никогда, наверно, им не была и стать не могла. Элфи предлагала мне слиться — воедино, сделать частью себя, позволить мне, части меня — выйти в свет. Есть ли жизнь после родов? Есть ли жизнь после того, как тысяча станков отпечатают тебя на белых страницах? Есть ли она, когда впитавший в себя добрый десяток тысяч слов читатель спокойно вздыхает и ставит томик на книжную полку?

Для Элфи — есть, а для меня? Почему так вышло, скажите мне? Почему вышло так, что какая-то идея, прообраз свободы, словесная голь, ширпотребная книжонка может, а я — не могу? Почему меня лишили и за что? Это несправедливо.

Несправедливо, шепнули мои губы. Я злилась — на весь мир, Диану, прежнюю хозяйку, Лексу. Всё могло бы быть иначе, сделай они чуточку больше. Поднатужься они все чуть-чуть — и я была бы красивой бабочкой на асфальте. А, может, солнышком, домиком, ещё чем-нибудь, какая разница? Я была бы живой, понимаете? По-настоящему…

Мне на миг показалось, что по лицу девчонки скользнула холодная ухмылка. Словно прочитав мои мысли, она смеялась надо мной, смеялась над тем, как я ничтожна по сравнению с ней. Потому что я-то уйду, а она здесь останется. Сегодня она не смогла меня поглотить, но она-то всё равно явит себя миру, а я навсегда останусь куском пластика — никому не нужным, кроме Лексы. И нужным ли хотя бы ему?

Несправедливо…

Тысячу раз несправедливо! Желание зародилось во мне с легким ветерком, неведомо откуда взявшимся тут, потрепавшим мне волосы. Желание подойти к беспомощной Элфи и вонзить в неё — клинок. И смотреть, проворачивая его, смотреть, как из ран уходит жизнь искры, как стекленеют глаза, как нескрываемая гордость, презрение, жалость ко мне и безразличие ко всему миру вдруг сменится предсмертной маской — страшной, нелепой, уродливой. Я улыбнулась — или ухмыльнулась? Разом передернулись во сне бородатые разбойники, неуверенно поведя плечами, увидев эту улыбку в собственных кошмарах. Я правосудие? Нет. Несправедливо! Почему ей — жить? Почему она — нечто несформированное, нечто непонятное, далекое и такое чужое — может быть живой? Почему она выльется за пределы страниц, осядет в душах людей строками, предложениями и абзацами, почему её идея оказалась достойней моей?

Из-за ресурсов, некстати вспомнились мне слова Лексы. Люди воюют чаще всего из-за ресурсов. Чтобы отобрать у других то, чего нет у самих? Стыд вспыхнул во мне — всего лишь на секунду и растаял без следа. А я то, глупая, ещё тогда не понимала, как можно — убивать себе подобных?

Тебе подобных? Тебе? Глаза пришедшей в себя девчонки сверлили меня — теперь в них была самая настоящая ненависть и негодование. Вот-вот вновь обратится гигантской тучей, размажет меня по бескрайней мгле мокрым пятном… тебе подобных?

Мне подобных. Или ты лучше? Моя ладонь сжималась и разжималась, надеясь почувствовать теплую, отполированную прикосновениями рукоять.

— Я лучше.

Мир, казалось, треснул — уже в который раз. Зазвенел осколками у меня в ушах, иначе почему я вижу, как девчонка открывает рот, а звук доносится — но прямо у меня в голове, как до этого. Я её не слышу, просто понимаю, что она говорит.

— Я лучше, — повторила рабыня. Без излишнего пафоса, напускного героизма, без вызова. Это было утверждение. — Ты не живая. Двигаться — это быть живым? Механические игрушки машут лапками — они живые? Уметь слышать и отвечать — быть живым? Телефоны живые? Уметь чувствовать — быть живой, да? Тебе правда кажется, что жизнь — мелкий перечень, список на три листочка, цепочка со звеньями — перечисли и узнаешь?

В руку легла рукоять — но непривычного хлыста. Я скользнула взглядом по алому клинку. Возникшему в моих руках и двинулась к девчонке. Она смеется надо мной. Настало время узнать, кто смеется последним.

Элфи замерла на полуслове, вдруг осознав, что означает клинок в моих руках. Думала ли эта идея, принявшая столь незатейливый облик, что сегодня, зазевавшаяся кукла и плюшевый единорог убьют её? Что вся её былая бравада, этакая псевдожизнь — мне нравилось думать, что её жизнь столь же ненастоящая, как у меня — вот так нелепо оборвется? Что встав у нас на пути — ради чего именно? — она лишится последнего.

Серые глаза теперь напоминали озерца страха. Совсем иного, чем у меня. Не страх перед неизвестным и чернотой, Юмой и полноправным всепоглощающим мраком. Я чувствовала — от Элфи нитями хлестали отростки, касаясь меня, обматываясь вокруг меня, пытаясь узреть, учуять, увидеть слабину. Я чувствовала её страх — он маленьким зверьком метался по девочке, пытаясь найти выход, пытаясь заставить её хоть что-то сделать — и безуспешно, отчаявшись, отступал. Её гордость лизала меня синим, плотным языком, словно пробуя на вкус, как мороженое. Ненависть — красная, плетью опускалась на мои плечи и руки, словно в надежде выбить мой клинок. Надежда — такая хрупкая, такая тонкая, столь ничтожная, что её почти невидно — она даже была бесцветной, вилась вокруг маленькой рабыни.