Я помотала головой из стороны в сторону, прогоняя наваждение. Холодно, страсть как холодно, никогда бы не подумала, что может быть так холодно. Одежды, казалось, и вовсе нет, я обнажена перед лицом беспощадного, ветра, я…

Следующий шаг мне сделать не удалось. Туман, такой приветливый до сих пор, вдруг озлобился, сомкнулся — передо мной, надо мной, вокруг меня. Из под ног ушла твердь, нога отчаянно провалилась — в пустоту, а я лишь успела вскрикнуть, прежде чем белый гробовщик поглотил меня полностью и утянул меня в бесконечную могилу. Не понравилась, успела подумать я напоследок. Не понравилась, вот и завёл к пропасти…

Нити, бесконечное количество нитей. Сотни, тысяч, миллионы, мириады донельзя тонких щупалец пронизывали мир. Краснота ярости, небесная синь спокойствия, желтый оскал зависти, зеленый выдох умиротворения. Люди, вдруг поняла я, это всё вокруг меня — люди, просто другие, просто…

Не просто. Нити сплетались в радужные канаты, спеша хвалиться многообразием цветов. Словно кто-то плёл фенечку для девочки-великана, стараясь украсить её — всем и сразу. Трюка, почему мы видим Лексу изнутри — вот так? А почему люди видят свой мир так, как видят?

Змейки веревок тут же торопились сомкнуться друг с дружкой. Как нити до этого. Чья-то любовь, в эротичном экстазе сплелась на пару с ненавистью, к ним на огонёк заглянула ревность, яркой алой искрой мелькала в водовороте нитей крохотная, но такая бойкая страсть.

Человек, говорила я самой себе, не в силах оторваться от зрелища. Да и как оторваться — стоило мне повернуть голову в сторону, а видела я всё то же самое. Даже если бы глаза закрыла… Человек! — вскрикнуло удивление. Человек? — переспросило сомнение. Человек, — отозвалась уверенность, когда сплетенные воедино эмоции вдруг стали жилами, легли на скелет мироздания — сухую беляшку, долго ждавшую телесной оболочки. Тонкие кости через пару минут становились руками, ногами, головой. Вырисовывались черты лица — до боли знакомого и такого родного. Лекса? — спросили одновременно удивление, сомнение и уверенность.

Писатель во всей своей красоте и наоборот — неприглядности, представал передо мной. Я видела, как печаль — темно-синей струей рвётся к его голове, стараясь стать щеками, затылком, подбородком. Когда творец не страдает — он не творит, или как он там тогда мне сказал? Разноцветный человечек, радужное подобие клоуна, ужас, неприкрытый кожей. Лекса собирался по кусочку, по фрагменту, по частице. Любовь, страсть, нежность решили обосноваться в области груди, к ним пыталась приластиться и мягкотелость и сила воли, и что-то ещё, чего я не знала. Ненависть — самая сильная, самая толстая, поглотившая в себя множество нитей — и по-прежнему оставшаяся красной, не торопилась вплестись в общую картину тела писателя. Летучая змея, готовая в любой момент наброситься, впиться острыми клыками — в само тело, но не стать его частью. Не понимаю, сказала я самой себе. Поймешь — ответил мне голос Дианы — сухой и неприятный. На какой-то миг мне стало дурно — мой маленький мирок ломался! Уже не в первый раз, но чтобы за один день и вот так? Сначала идея, что вот-вот станет живой, нападает на меня, натравливает на меня всё сознание Лексы, все его мысли — дабы поглотить и сделать своей частью. Потом укромный уголок, маленький рай, в который нет доступа непосвященным, и в который меня пустили разве что из жалости. А потом — самое настоящее маленькое чудо, великая идея, внутрь которой мне удалось провалиться с головой. Когда-то, наверно очень давно, сотни или, даже тысячи лет назад, я была всего лишь куколкой в пыльном шкафу. Мне снилась тьма, ко мне приходила мгла, во мне теплился огонёк жизни — казалось, ненастоящий, казалось… да просто казалось, что живая. Чувствует ли игрушка себя живой, когда ребенок лишь силой своего воображения умудряется придумать ей движения, диалоги, приключения?

Не человек, — все три чувства выдохнули хором, осознав свою ошибку. Не человек — целая вселенная, состоящая из хитросплетения эмоций — чужих и своих.

Лекса вздрогнул, словно ожил. Мне казалось, что следом за мышцами и жилами на свет явиться кожа, но нет. Писатель вздрогнул, поплыл, как искаженное, плоское изображение. Захотелось уйти, убежать, куда-нибудь деться, но не получалось. Я повисла в воздухе, словно пленник на цепях, словно некое жестокое божество заставляло меня смотреть на произвольную, странную мутацию, что происходила с Лексой.

Огромный карандаш — продолговатый, длинный, с острым кончиком грифеля из кости. Разноцветный, радужный, переливающийся на тысячи оттенков, он готов был коснуться — чего? Мироздания, конечно же, ответил кто-то за меня. Или ты ещё не поняла?

Карандаш обрушился на холст мироздания, грифель противно скрипнул, прежде чем вывел — простенькую фигуру, за ней — слово, другое, третье. Строка, предложение, абзац на непонятном мне языке. Буквы, символы, непонятные иероглифы — вдруг осознав, что могут двигаться, не хотели быть привязанными к холсту, к белому листу, не хотели быть всего лишь непонятными значками. Они складывались — вместе, как эмоции до этого. Складывались в людей, множество людей. В руках одного — меч, в руках другого — книга, третий щеголял красивой шляпой с полями. Но и этого им было мало — они хотели чувствовать, торопились предаваться радости, похоти, отчаянию, мужеству, хоть чему-нибудь. Живые, вдруг поняла я. Живые. Тебе важен статус или состояние?

Мало. Быть живыми — мало? Мало, безмолвно отвечали они мне, в тот же миг обращаясь лесом и горами, звонко журчащей речушкой, безмятежным морем и утлым суденышком посреди него. Сотней домов, десятком небоскребов — но они росли, ширились, и размножались. Не человек, повторила я про себя — целая вселенная. Сейчас карандаш нарисует ещё пару символов, ещё пару знаков — и мир станет полней — на человека, дом, или чью-то дружбу. Карандаш тупился, а фигуры выходили грубей и толще — вот-вот откуда-нибудь явиться не менее огромная точилка и подточит моего писателя — совсем на чуть-чуть. Совсем на чуть-чуть сегодня, самую малость завтра, кроху послезавтра — а вскоре от карандаша останется огрызок. Писатель старался, писатель выдавливал с кончика грифеля новые и новые истории, чтобы исчезнуть навсегда, обратиться кучкой никому не нужной стружки. А, может быть, чтобы навсегда остаться на холсте — чужими переживаниями, чужой любовью, бедой и надеждой? Я не знала…

Змей ненависти подцепил крохотные фигурки, обратил их в плеяду, в караван, крохотный парад эмоций, событий, чувств — словно я читала книгу или смотрела фильм. Смотри, малыш, смотри во все глаза. Может быть, поймешь?

Не пойму, вдруг поняла я, никогда в своей маленькой никчемной жизни я не пойму. Слишком своеобразно, да что там — слишком образно, нарочито небрежно. Карандаш-человек, могучий творец, Божество крохотных фигурок всё продолжал чертить — историю? Чью-то странную, но оттого более интересную мне, жизнь? Не знаю. Писатель — это тот, кто зачерпывает из себя страдание ложкой — побольше, да с горкой, и ляпает на бумагу, прямо в текст, так, что ли? Мне показалось, что воспоминания издеваются надо мной и всплывают — в самый неподходящий для этого момент. Или в подходящий?