А тот, которого она так нежно и почти, по-матерински любила, тот, кого так сильно хотела подчинить своей воле и кому так страстно желала помочь обрести себя вновь – тот, который причинил ей столько страданий своим жестоким неукротимым и сильным духом, тот стоял и смотрел свысока и надменно.

«Ах! Отчего же так бывает? Почему люди так слабы в своих страстях? Мы все так грешны! Вот, и я! Отчего продолжаю с ним жить? Отчего я смирилась со всеми его недостатками? С его падением, изменой и жадностью? Это я то – при своих высоких нравственных принципах, будучи дворянкой и женой? И почему я целую подлого изменника и люблю гадкого мерзавца и негодника, больше жизни? Я просто простила. И ведь, признайся, душенька! Что нет для тебя ничего лучше, чем его сладкие поцелуи и страстные ласки? И этот негодник меня в прошлый год на какую-то Варьку Сытову запросто променял!» – сокрушенно и грустно размышляла она, в глубине души признавая свое поражение и полную зависимость от мужа.

«А если он прав? И нам надо любой ценой добиваться материального богатения? Ведь, если на всякого вокруг оглядываться, да кланяться перед тем, как взять или спросить, то так, ведь, и впрямь, ничего не добудешь в семью и для себя? Так ведь, и в нищету впасть можно? И всей семье, не дай Бог! Разориться? Нет! Нет. Боже упаси! Спаси и сохрани! – Ольга Андреевна истово, с глубоким чувством перекрестилась.

Между тем, Иван Кузьмич сердитый отвернулся, сделав вид, что не замечает, как поникли женские плечи и погрустнели тёплые карие глаза: «Ишь, вздумала хозяина поучать…».

Следуя семейной традиции, Иван Кузьмич еще с прошлого года начал постепенно приучать дочерей к торговле, велев обоим после занятий в гимназии приходить к нему в лавку в Гостиный двор по вторникам и четвергам, и выполнять посильную работу. И тут в спорах с женой он был непреклонен: дети должны с ранних лет учиться коммерции. Но при этом они также обязательно должны продолжать свою учебу в гимназии и получить принятое в светском обществе приличное образование. Надо сказать, что эти две стороны жизни сестер никак не конфликтовали между собой. Потому что на все эти сферы обучения детей родителями, по обоюдному согласию, отводилось строго ограниченное и определенное время. На все должно быть выделено время: и на уроки, и на гимназию, и на рукоделия, занятия музыкой и языком, и на обязательный труд в лавке. Только благодаря такому оговоренному и строго выделенному времени родителям удалось совместить для детей такие практически несовместимые вещи.

А то, что они обе девочки, и у них должны быть больше детства – того деятельного безделья, которое помогает детям расти и развиваться, а не работы в его торговых лавках – отца это совсем не заботило. Она это знала.

В разногласиях она чаще уступала хозяину. Да, и как не уступишь? Тот был суров и строг со всеми домашними без исключения. Он не был деспотичен и не был тираном. Но строгость его порой доходила до явной жестокости. Зная это, в семье все подлаживались под главу семьи, стараясь никогда не спорить с ним. Ольге тоже приходилось иногда и смолчать, и подстроиться, и подладиться под его горячий неласковый норов, сглаживая шероховатости семейных отношений, заранее определяя, что если она этого не сделает этого, то может быть еще хуже. Да, и как иначе? В крепкой и дружной семье, считала и сама Ольга, должен быть один глава семьи – хозяин. Не два. По- другому и быть не могло. Потому что ежели иначе – то будет разброд и шатания. Она и сама была так воспитана в родительском доме.

– Если сына родишь, отстану от дочерей! Мне наследники нужны, – сказал он и требовательно сжал за плечи.

Ольга Андреевна, отводя взгляд, в ответ только кивнула и покрепче сжала пересохшие губы.

– Ну, коли так, то и хорошо, – оживился Иван, и сам устав от неприятного разговора. – А мы тебе и Наташе гостинцев разных привезем? Будешь, ведь, рада, – сказал он, с силой прижал к своей груди гибкое женское тело. Потом, почти успокоившись, наклонился и выдохнул ей теплый воздух прямо в нежное розовое ушко.

Ольга согласно кивнула, еще раз поняв, что уговаривать его бесполезно и придется собирать дочь в дорогу.

Заметив, что она грустно смотрит на него, удрученная его решением, Иван Кузьмич, и сам уже расслабившись от близости ее теплого и податливого тела, покрепче прижал ее к себе и нежно поцеловал в мягкие шелковистые завитки волос возле виска:

– Так, так, моя дорогая жена! Признайтесь мне, какими такими важными делами вы будете заниматься сегодня днем? – перешел он на легкомысленно-игривый тон. – А я и знать ничего не буду? Могу, ведь, и рассердиться на вас! Отвечай же скорей, душенька? – шутливо изобразив обиду, прошептал он, часто дыша ей в ухо.

– Какие у меня могут быть дела, милый? – Ольге было непросто сейчас, после обидных слов Ивана подстроиться под его настроение. – Что ты спрашивать? Конечно же, домашние, – задышав так же часто, прошептала она в ответ. Дыхание мужа обожгло ее, и захотелось забыть обо всем, спрятаться от внешнего мира в его руках.

«Прочь, прочь дурные мысли…. Ребенок будет с отцом, должно быть все хорошо…», – подумав так, она придвинулась ближе к нему, готовая согласиться с ним. А ощутив напряженным телом крепость родных рук, и вовсе успокоилась. Желая забыть неприятный разговор, и снова став покорной женой, Ольга заговорила просто, деловито, почти защебетала:

– Ты знаешь, мой друг, я ведь в прошлую среду была у помещицы Черепановой. Мы с ней часто в саду чаевничали. Помнишь ли ее? – спросила она.

Муж наморщил лоб, как будто вспоминая, потом кивнул в ответ.

– Так вот, моя Изольда Тихоновна, знаешь, поди? Все печется о земских делах. И нам бы с тобой не грех об этом помнить! – назидательно проговорила она и тут же осеклась, бросив на мужа вопросительный взгляд:

– Ну, да не об этом сейчас речь идет! Так вот, моя Изольда Тихоновна изволила пригласить меня на званый ужин. Скажу тебе, мой друг, что там будет очень весело, ты и сам это знаешь. Будут и разговоры, и дамский преферанс. Что же мне теперь ей отказывать?