И жутко было наблюдать уже потом, после боя, как уже немолодые люди спорили за право внести в Цитадель их спасителя, и первыми поведать братии, людям церкви и просто мирянам о чуде, свидетелями которого они были.

А сейчас это чудо умирало. Ни одна пуля его не коснулась, не задела, даже вскользь. Но те силы, которые он отдал за право пройти свой путь в сотню твердых шагов и чтение молитвы, оказались последними крупинками жизни в его песочных часах.

Брат Томаш умирает, а я должен идти не исповедь.

Все течет, все меняется — меняются и правила. Исповедь может быть тайной и явной, публичной и частной, и даже глухой, когда умирающий не может отвечать. Эта же исповедь будет взаимной — сначала я отпущу грехи брату своему, а потом и брат Томаш примет мою исповедь, мое раскаяние, и мои грехи умрут вместе с ним. Правило не общее, но некоторые, таким как я, например, облегчить душу только перед очень святыми людьми, и главное, перед их смертью, и с их согласия. Мой исповедник — не сказал слова нет.

Маленькая чистая каморка, куда его отнесли, тихий свет свечей из пчелиного воска, и тело, в котором затухают последние угольки жизни. И я рядом.

Почтительность без ритуала приводит к суетливости, так говорил один из основателей Ордена. А потому и исповедь умирающего следует начинать с ритуала.

Сначала приветствие. Но брат Томаш молчит, уставившись в потолок. И если бы не его мерно вздымающаяся грудь, то могло бы показаться, что умирающий вовсе не погружен в свои мысли, а уже ушел вперед, оставив позади немощь старческого тела.

Следующий шаг — объявление цели визита, — Брат Томаш, я пришел облегчить Вам душу и прошу Вас о той же милости. — В ответ — ничего. Только молчание, только чуть сипловатое дыхание, и взгляд, упершийся в низенький потолок кельи. Никакой реакции — брат Томаш молчит.

А теперь третий шаг ритуала исповеди — панегирик. Умирающий должен услышать, как много он сделал хорошего за свою жизнь. И тут мне везет. Очень трудно произносить хороший добротный панегирик над 14-летним послушником помирающим от почечной колики, а вот брат Томаш за свои 95 лет успел сделать порядком, что бы сказать умирающему какой он был благостный, и как много доброго он сделал за свою жизнь.

Последние несколько десятков лет брат Томаш или лечил сам, или обучал других братьев премудростям врачевания. Об этом и говорю. О том, что многие стали здоровее благодаря ему, и о том, скольких людей он спас — братьев, послушников, сестер, да и просто людей Ордена, обращавшихся к нему за помощью.

И тут брата Томаша наконец прорывает. Смех, страшный булькающий кровью и мокротой горький смех наполняет келью.

Затем, спустя несколько минут, отдышавшись и откашлявшись, он начинает говорить.

— Мы стали здоровее, брат Домиций? Да пожалуй, что да! Мы теперь не умираем от рака. Потому что его не диагностируем. Человек просто худеет и умирает.

И у нас нет проблем с аллергией на прививки. Дети просто умирают от дифтерии пачками и все.

– Да, но…

— И с замершими беременностями проблем нет. Она бывает была только одна — первая, она же и последняя.

— Брат, это все так. Но по сравнению с тем, что было еще лет 30 назад…

— Ага-ага…Маленький шаг для нас для монаха, и огромный для Ордена? Так кажется, говорят. Так скажи об этом полубрату Адельфусу. Внутренне кровотечение не смогли остановить, и его женщина умерла родами. Моя правнучка, кстати говоря.

— Мне очень жаль.

Снова кашель, но уже без злого смеха. Лицо брата становится красным.

– Моя вторая жена и первая жена моего сына умерли в родах, половина моих внуков и правнуков умерли от инфекций, которые тогда нам казались сказочными страшилками. И это сейчас! А не в эпоху основания. Так что не надо мне втирать про прогресс. Мы смогли лишь замедлить падение, и кое где начать карабкаться вверх. — Умирающий замолкает. Но лишь для того, что бы откашляться и дать легким надышаться прохладным весенним воздухом. А затем продолжает. — И ведь у нас еще все не так плохо. Ведь кое-где дела обстоят настолько плохо, что зимородков после родов выносят на мороз. Их нечем кормить. Причем выносят дети постарше — им тогда достанется скудное молоко матери.

— Исповедь, брат. Вы готовы?

— А ты, вивисектор, к ней готов? А ну ее! Давай просто поговорим. То, что ты мне захочешь сказать — я и так знаю. Ты умеешь себя сам прекрасно прощать. Это хорошее качество — не утрать его. А я вот я так этому и не научился. Хотя, подозреваю, что и ты на самом деле все прекрасно понимаешь.

— Брат Томаш, я пытаюсь быть…

— Заткнись! Из хорошего железа не делают гвоздей, а нормального человека не использовали бы как подопытную крысу в том опыте — как тебя. Но и гвозди тоже ведь нужны?!