Но это потом, а тогда лежал Квентин в лихорадке – от раны, от хлавинума, а еще больше от горя. Лугару рассказывал, что Квентин все пытался подняться и ехать обратно, в Проклятую Землю, где остался Майлз, кричал как бешеный, рвался. Приходилось привязывать больного к кровати, чтобы не поломал лубки на раздробленном колене. Всего этого Квентин не помнил. Страшный месяц горячки выпал из его жизни, словно выродки его украли. Осталось лишь смутное воспоминание о боли, мучительном жаре и багровом дыме, что собирался по углам комнаты, и клубился там, как вино, вылитое в воду.

Трудно с ним тогда приходилось, но Гертруда не дрогнула. Не ужасалась, не плакала, ни на что не жаловалась. Все делала, что целитель велел – обтирала хлавинера водой, меняла ему постель, вливала сквозь стиснутые зубы в рот лекарство. Лугару говорит – только диву давался, откуда у девицы такая сила духа и выдержка.

Что ж, все проходит, и всякая рана, если не убивает, то, в конце концов, затягивается. Вот Квентин снова на ногах, снова на промысел ездит. Правда, хромать ему теперь до конца дней, пока не предстанет перед престолом Азария. Однако ж ногу целитель Юлий не отнял, Пророк его благослови. Болит, конечно, на холоде и в сырую погоду, но видали вы такого хлавинера, чтобы ничего у него не болело?

Но вот что теперь делать с Гертрудой, научите, Пророк и благой покровитель мой, сподвижник Квентин? Отплатить следовало добром за добро – это понятно. Квентин старался. Но одно дело выплатить долг, а другое – записаться в вечную кабалу. Как теперь быть? Сказать – иди отсюда, милая, спасибо за все? Так нельзя. Самому уйти? Он бы и рад, но как она без него? Ведь любит же не шутя. Не приведи Пророк, руки на себя наложит или зачахнет с тоски. Квентин помнил, как сам волком выл, когда Вирея ушла. Чуть умом не тронулся, жизнь опротивела. И как, вразуми Пророк, сказать женщине, с которой столько времени делишь кров и постель, что никогда не любил ее? Тем более если она – чистое золото.

Гертруда никогда ничего не просила. Квентин сам, по своему разумению, старался ей угодить. Всякие там кружева-материи и украшения дарил. Прислугу в помощь, чтобы Гертруда сама над котлом не коптилась и тряпкой по полу не шваркала, нанимал. В Храм Пророка на службы с ней ходил – она же благочестивая, Гертруда. Маятно, тоскливо, но ладно. На обеды к ее дяде и матушке таскался – наслушаешься там всяких глупостей, потом голова гудит, как котел. Только вот любить Гертруду не получалось. Была бы она не такая расчудесная, ну хоть бы самый завалящий повод дала с ней порвать – вот счастья-то было бы. Стыдно, конечно, мужчине так малодушничать, но на что еще надеяться? Так ведь нет. И милая она, и добрая, и хозяйственная, и заботливая, и ласковая. Просто милость Пророка, а не женщина. Квентин сам на себя диву давался – как это его угораздило до сих пор не влюбиться? И все же, как думал иногда Квентин зимними ночами, глядя без сна в потолок, легче было бы жить с выродком за плечами, чем с Гертрудой под боком. Неужели до конца дней быть им вместе?

Хотя, по правде сказать, с тех пор, как ушла Вирея, у Квентина с любовью вообще как-то не складывалось – не только с Гертрудой. Женщины хлавинеров любят, это правда. Ну, может быть, кроме Люка Рамьера. Такого любить несподручно. А так и порядочные, и продажные, так и льнут. Особенно продажные, и особенно по осени, когда хлавинеры при деньгах. А после промысла кому же не хочется себя снова живым почувствовать? Красоток вокруг Квентина всегда хватало. Смотреть он на них смотрел, от нежности-ласки не отказывался, если не случалось дармовой – так за деньги покупал. Но чтобы от любви томиться – такого с ним давно не случалось. После Виреи душа у него стала как печь без дров – сколько растопку туда не суй, огня не будет. И чего ради прогонять Гертруду? Будешь жить один в пустом доме, как бирюк, да по борделям шарахаться.

Хотя дома он в последнее время бывал редко. В Проклятой Земле, в «Трех ключах», да где угодно пропадал, только не дома. А то придешь – Гертруда тут как тут. Ходит за тобой. Смотрит. Ластится.

А, да пропади все пропадом. Разве не хлавинер он, разве не из Братства? А какой символ у Братства? Яблоня. А почему яблоня? Потому что смерть исправно собирает с нее урожай. Иногда по яблочку рвет, а иногда как тряхнет все дерево – и посыпалось, только подбирай. Рано или поздно, не вернется он в Чистую землю, как Майлз не вернулся. А в таких делах для хлавинера «поздно» – то же самое, что для всех прочих – «скоро». Чего терзаться? У Гертруды еще ни одной морщинки на лице не будет, когда она пойдет в Храм заказывать поминальную службу по своему хлавинеру.

Ужин был съеден. Лугару благословил хозяев дома и ушел, оставив после себя едва ощутимый запах храмовых благовоний. Квентин запер за ним дверь и уселся перед камином, в том кресле, где при жизни любил сиживать наставник, Кривой Альберт. Как и все вещи в хозяйстве учителя, кресло было старое, ободранное, неприглядное – но слов нет, до чего удобное.

– Вот и закончился твой сезон, – сказала Гертруда, пристраиваясь на ковре у его ног. – Теперь и дома станешь чаще бывать.

В ее словах Квентину послышался укор, вполне, впрочем, справедливый.

– Да, теперь чаще буду… тут, – он хотел сказать «с тобой», но язык не повернулся. – Слышала, что Лугару говорил про выродка? Пойдешь со мной смотреть?

– Нет, спасибо. Он противен и страшен, наверное. Я лучше в Храм. В день Сподвижника Марка сам маг Винсент будет читать проповедь, я не хочу пропустить… А ты ступай, взгляни на чудище. Но сегодня вечером… Ты останешься со мной? – Гертруда старалась говорить безразличным тоном, но притворяться она умела еще хуже, чем Квентин.

Да, – твердо сказал он. – Сегодня я из дома ни ногой.