— Последнее? То есть, где-то ещё кто-то также мучается? — он рванул мою юбку, схватившись за подол. А я что — подпрыгнула вместе с платьем, так плотно оно на меня село.

— Оно ещё, сука, скользкое. Рву.

— Молния же есть!

Молнию Паша нашёл быстро, до талии расстегнул, а дальше заело. Порвал моё платье…

— Паша! Я от тебя голая пойду? — а сама уже не соображаю ничего. — Бельё только не рви, — шепчу снова. Бельё жалко.

— Как тут всё красиво, — не слушает меня Пашка, изучая моё тело. Водит по мне руками. У него горячие ладони и сильные пальцы. Меня трясёт поначалу, а потом привожу себя мысленно в чувства. Я сейчас сама вся в потоке сплошного чувства. Вот он, передо мною, любимый мужчина. Кроме желания быть с ним у меня других желаний нет. Ещё про платье думала, дурында. Да гори оно, перешагнула. Никто на мне ещё одежду не рвал. А потом не целовал так жарко.

Паше с чего таким жадным быть? Таким голодным?

Потянула с него свитер. Тоненькая ткань, а плотная. И мягкая-мягкая. И рубашка такая-же: тоненькая, а гладкая! У меня все чувства обострились, такой Пашка весь особенный, что его и раздевать приятно, как будто дорогой подарок разворачиваешь. А я уже так во вкус вошла, что и руки не трясутся. Столько времени одна… Ой, держись, Паша!

— В спальню, — шепчет мне в ухо, дыхание жаркое. А я уже и ремень ему расстегнула с брюками и схватилась за что надо. Чую, не дойдём мы до спальни.

— Далеко она? — интересуюсь. Квартира внезапно большой стала.

— Что ты делаешь со мной? — спрашивает, вминая в себя, и на ухо, обжигая губами. — Аля?

Что я делаю? Я бы понимала ещё…

Добрались до спальни. И в этом только заслуга Пашки. Я не уверена, что в перемещении участвовала. Свалились в его постель. Меня, точнее, туда забросили.

Простыни холодные и гладкие. И скользкие. Это я быстро поняла, потому что меня по ним потащили.

Не ожидала, что у нас с такого начнётся. Да разве сладить с ураганом? Рядом с чужим, сильным, упругим телом своё кажется совсем податливым, мягким. Верно, что я Мороженка — вот и растаяла и растеклась вся в его руках и объятиях.

Тело у него жесткое — как в клетке стальной меня зажало. А вот кожа мягкая-мягкая. Такое сочетание приятное. Только руки у него грубее, чуть-чуть шершавее. И ладони тоже. Не как у работяги, но не изнеженные.

Паша ухоженный, кажется, что лоснится весь. А вблизи если, кожа к коже, чувствуется и щетина грубая, и жёсткие пальцы. А губы жадные. Очень жадные, очень…

— Ты сладкая. Везде, — и смотрит на меня. Всё попробовал. А у меня по телу искры бегают. Как-будто валиком с иголками по мне прокатились. И продолжают эти иголки в меня втыкаться — так покалывает… Сколько в нём выдержки. И как это в одном человеке помещается — страсть необузданная и железная воля? Он так смотрит, как будто за тонкой-тонкой перегородкой демоны беснуются. Так глаза горят. И взгляд голодный и жадный.

— Взял бы тебя и съел, — нахально так заявляет. И это сейчас-то! Я в долгу не останусь.

— Возьми сначала.

Не знала я, что с такой страстностью можно кого-то забирать в себя и с такой же страстью, любовью и нежностью самой отдаваться. Как будто я его, своего единственного, любимого, особенного — сколько живу, ждала. Это была лучшая в моей жизни ночь.

Проснулась счастливой. И как-то внезапно. Открыла глаза и смотрю в потолок. Мыслей — где я, что со мной, нет. Я помню, где нахожусь, и что произошло, помню. До сих пор чувствую.

Вроде как дёрнулась вверх — хоть осмотреться. А то кроме потолка ничего не вижу. Подняться не смогла. На груди лежит рука Паши Птолемеева.

Скосила глаза на него. Дрыхнет, уткнувшись мне в плечо. Руку на меня положил так по-хозяйски. И не сдвинешься. Господи, как спит сладко. Умеют же некоторые так спать. С таким видом, что как в последний раз. И в меня, и в подушку вжался, лицо счастливое. Да напридумываю я себе. Лицо как лицо. Спит человек.

Чувствую голым бедром его ногу. Сразу дрожь пробирает. Я даже боюсь, что Паша почувствует и проснётся, а у самой мурашки волной прошлись по телу.

Чуть-чуть пошевелилась. Птолемеев что-то промычал и схватил меня крепче. Я зажмурилась, нежась. Хорошо-то как. Ещё чуточку шевельнулась, чтобы ощутить, как соприкасается наша кожа. Тёплый, мягкий, красивый, спящий, лохматый. Никуда не хочу.

Алевина, у тебя же дети! Я вскочила, честно слово. Попыталась, то есть. С положения лёжа, да когда тебя обнимают, особо не вскочишь.

— Паша! — не то чтобы кричу, но и не шепчу. Скорее кричу шепотом. — Паша, проснись!

Он глубоко вздыхает, начинает шевелиться, едва приоткрыв глаза, сгребает меня к себе.

— Это ты куда собралась?

— Паша, отпусти.

— Нет, — покусывает мне одними губами руку и устраивается спать дальше.

— Я же без телефона! Мои меня потеряли! — вырываюсь я. Паша поднимается на локте. Смотрит на меня. Соображает, наверное — что я только что сказала?

— Да, надо позвонить, — кивает он. — Свой номер телефона помнишь? Или мамы?

— Помню оба, — я приподнимаюсь, натягивая на себя одеяло. Птолемеев это одеяло тянет на себя, поднимает, заглядывая под него.