(*прясло — отрезок крепостной стены между двумя башнями.)

От этой мысли Аваллара отвлёк Гисбранд. Он стал слишком стар для походов и битв и обосновался в крепости, и, как когда-то юному Аваллару, отдавал всего себя уже его сыну. И теперь шумно, по-своему обыкновению, гремел, и служанка смущённо потупилась, слыша, как старый наставник свойски честит всесильного князя.

— Обними сына, глянь, каков пострел растёт! Умаялся за ним бегать, всё-то ему, сердечному, любопытно. Давеча в печь забрался. Добро, давно не топлена была... — Гисбранд состроил гримасу восседавшему на могучем плече мальчишке неполных пяти годов.

Мальчик взглянул на отца и беспокойно заёрзал, пряча глаза. Могло показаться, что он смущён или трусит, но по правде мальчик вспомнил, как мать говорила, что у него отцовы глаза. Таким злым голосом, будто в этом заключалась его провинность, куда худшая, чем если бы он гонял гусей или порвал новую нарядную одежду — за такое, понятное, на него ругалась нянька, а мать не обращала внимания. Но ведь он ничего не сделал для того, чтобы у него были такие глаза. И красивое лицо матери делалось злым и совсем не красивым.

Чего ждать от отца, чужого, почти постоянно отсутствующего, он вовсе не знал. Кажется, отцу не было дела, чьи у Ларанта глаза. Он вообще редко смотрел на сына.

Так и теперь: отец принял его на руки, будто подчинившись словам деда; обнял, бережно, будто стеклянного, коснулся сухими горячими губами лба и поставил наземь. Маленький княжич юркнул к отцовым ближникам, к поманившему его дяде Рику, не делавшему особых различий между сыном побратима и собственными детьми.

— Где Сунтина? — спросил Лар, проницая скорым взглядом ряды окон. Отсутствие госпожи заметили и воины; кто-то справился, не приключилась ли с хозяйкой какая хворь.

— Разве я страж ей? — ответствовал Гисбранд. — Ты — муж её. — И прибавил тихо, с проявившимся осуждением. — Пусть только на словах.

Привязанность старика к мальчику в итоге заставила Гисбранда испытывать обиду за мать любимого им, как внука, ребёнка.

Та ночь, когда был зачат ребёнок, была последней, что князь с княгиней провели вдвоём. Другая на месте Сунтины нашла бы себе утешение, да и утешителя не пришлось бы долго ждать, Лар не стал бы в том препятствовать. Если бы жена пожелала, он дал бы ей свободу и вернул приданое. Но и самые завзятые сплетницы не могли сыскать ни малого пятнышка на репутации княгини. Сунтина предпочла гордо чахнуть в одиночестве. Её право.

Место хозяйки пустовало и к началу застолья. Никогда она не пренебрегала обязанностями так откровенно. Ближники уселись за накрытые столы, осушили с князем первый кубок.

Аваллар подозвал одну из прислужниц супруги. Склонившись перед князем, златовласка робко шептала послание госпожи, теребя украшавшие поясок кисти.

— Повтори, — повелел князь, и девушка боязливо сжалась.

— Молвила: готовит мужу подарок. И чтоб никто из прислуги прежде вашего возвращения госпожу не тревожил. Что вы поймёте, как... как... — Девушка запнулась, досказав едва слышно: — Как сильно вас любит.

...Дверь в княгинины покои сдалась со второго удара.

— Милостивая Хозяйка! — взвизгнула за спиной невидимая женщина.

— Рик, — Лар, не оборачиваясь, кивнул побратиму.

Ребята Рикмора выпроваживали многочисленную челядь и пригретых родичей княгини. Удаляющиеся причитания. Отрывистый голос Рика: "Нечего тут... чтоб зря не болтали. Миран, займись".

Лар прикрыл дверь, поправил вывернутый из пазов засов. Перешагнул далеко растёкшийся ручеёк, вызывающе яркий в свете заходящего солнца.

Сунтина сидела в углу, у окна, и косые лучи освещали надменно-красивое её лицо. Брови будто нарисованы, сжатые губы обескровлены, но закат добавил красок её коже. Широкие вышитые рукава высоко открывали белые руки, и ткань платья осталась чистой. Ни в чём не терпящая небрежности Сунтина позаботилась о том, чтоб не испачкать дорогого платья.

Она резала вены со знанием дела. Непрерывные глубокие надрезы уверенной рукой. Почерневшая полоса тянется по всему предплечью, вдоль, чтоб наверняка не остановили кровь.

— Ты не дал ей другой возможности остановить на себе твой взгляд, — безжалостно возвестил Гисбранд. Голос старика охрип и прерывался. — Она ведь немногого просила. Но ты... всё, что было в тебе светлого, положил на костёр Сантаны. Это ты вселил в жену мысль: хоть так сравняться с единственной твоей любовью.

Аваллар коснулся холодных белых рук.

— Не смей! — зло взвился Гисбранд.

Мутные старческие слёзы катились по заросшему лицу и застревали в бороде. Голос старика вильнул, он затрясся, стыдясь своего гнева и слабости.