— Прошу, говорите со мной, — тихо попросил её. — Позвольте я не стану отвечать...

— Говорить — о чём? — так же тихо, точно он уже спал, спросила она, и невесомые пальцы невесомо сдвинулись, пропуская пряди. Тяжёлые, гладкие, словно вороново крыло — совсем как ожидала когда-то.

— Всё равно о чём... Только б слышать ваш голос. Он... от него они умолкают. — Она слушала, ни о чём не спрашивая, и ещё и за это Демиан был ей благодарен. — Он будет для меня вместо колыбельной. — Улыбка чуть тронула его губы, перевёрнутая улыбка, как Диана видела её, глядя сверху на спокойное откинутое лицо. — Мне их никогда не пели... будете первой?

— Помилуйте, мне ли вам петь... — почти испуганно отозвалась она, и в её голосе звучала смущённая улыбка.

И Демиан понял, что тоже улыбается — хотя, казалось бы...

— Я не хотел, чтоб вы услышали.

— Да почему же?

Она спрашивала искренне, и уголки его губ дрогнули.

— Мне говорили когда-то... не единожды говорили: будто бы, чтобы влюбить в себя, мне достаточно пары строк.

— Вам говорили истинную правду, — серьёзно ответила Диана. — Только напрасно вы... — Она не договорила и задумчиво смолкла на три удара сердца.

Она запела негромко, будто и не запела, а почти заговорила шёпотом. На языке, которого он не знал, верно, нарочно затем, чтоб не увлекать смыслом слов. Может, это и правда была колыбельная, очень тихая, светло-грустная, но не надрывная, исцеляющая. Простая, простая совсем нежная мелодия, и голос лёгкий, вытекающий легко, как дыхание. Завершилась одна, истекла, до капли, и тотчас, без перехода, без промедления, за которое в его слух, в его разум вновь успели бы вонзиться шипы враждебной захватнической воли, перешла, перелилась в другую, затем голос, связующая нить, повёл третью...

Он не мог, конечно, но всё яснее постигал смысл этой бесконечной, бесконечно переливающейся песни... в самом деле, разве это сложно, ведь во всех языках слова одинаковы, даже если звучат несхоже.

"Прошу, не нужно об этом, — сказал он, но, кажется, так и не произнёс вслух. — Не нужно. Слишком поздно".

В его мыслях осталась невозможная почти, исцеляющая чистота. Блаженство. Безмолвие. Удивительная ясность и свет. Свет, но не слепящий, тревожащий — прохладный, голубоватый, как перед рассветом над рекой. Демиана покачивали сонные, мирные волны; мир плыл мимо него, отдлалёнными и тоже мирными, светлыми берегами. И в этой дремотной, невыразимо приятной истоме неможется даже лёгким поворотом головы узнать: это лодка несёт его по течению? Тот рыбацкий чёлн, что бессчётное число раз спускали на воду, и вот он вновь — а и не чаял уже никогда — лежит на дне, а дед правит, почти не глядя, почти не двигаясь, за скупыми нажатиями на весло в уключине — многолетнее знание этой речной дороги.

И хоть невозможно сдвинуться даже на пядь, Демиану хочется вновь увидеть лицо старика. И оно возникает перед ним само, словно повернули под другим углом картину: Демиан видит, до черты, до движения знакомую фигуру в неизменной, всесезонной белой овчине, в белых портах, в белых постолах, с белой головой. Опустив весло, Радек смотрит на внука прозрачным вещим взглядом, и ладонь матери-реки несёт их чёлн, и всё плавится, туманится в предрассветных белилах.

И тогда Демиан вспоминает, что той лодки давно нет, как нет и того, кто правит ею. А остался только он сам, да ещё Верес, и он плывёт, отдав себя в её власть, по самой середине, распростёртый на спине, как в детстве, без страха, а со спокойной уверенностью. Нежная, бережная сила баюкает его тело, покорное, покорившееся ей, и нет ничего, ни страха, ни боли, только обнимающая его, облекающая нежность без пределов и границ.

Как хорошо. Тишина, и нет звуков, тольк едва слышимый, убаюкивающий плеск. Но в нём слышатся слова, и голос, и тогда Демиан вновь начинает вспоминать, понемногу выбираясь из сна, как поднимаясь из воды.

Синие глаза, в которых он отражается как в самом чистом зеркале, отражается много лучше, чем есть на самом деле, и потому, наверное, избегает слишком откровенно в них засматриваться. Призрачная улыбка; губы, на которые будто бы возложена печать молчания. Губы, которые, будь всё иначе, он целовал бы, пока в нём самом не остановится дыхание.

И снова рассвет, молодой и сильный рассвет ранней весны, когда природа напрягает все силы, чтобы воспрянуть, пока земля ещё лежит омертвелая, в посеревших, набухших влагой, снегах. Демиан скорым шагом пересекает вереницу смежных комнат, очищенных от лишней мебели. Отворяя двери одну за другой, видя перед собой перспективу заполненного одним лишь светом пространства. Там, где поверху простых стёкол опояской проходят витражи, там комнаты украшаются чистыми бликами неразбавленных цветов, как ломтики нарезанного фруктового желе.

Прежде чем войти в последнюю закрытую дверь, Демиан скидывает с плеч магистерскую мантию, с облегчением, словно вместе с куском материи можно разом избавиться от всего, что она знаменует собой. Мантия остаётся лежать в ясной и простой чистоте — и заливающее всё сияние не высветляет чёрного пятна.

Демиан отворяет дверь и закрывает за собой, беззвучно, и самому почти смешно — ну точно крадущийся мальчишка. В этой комнате ещё светлей, чем в анфиладе предыдущих — насколько лишь может быть светлей. И в первые мгновения он видит лишь слитный силуэт: две в одной.