Лар стоял, опустив руки, глядя странно, сквозь.

— Я виновен, Гисбранд. В том, что позволил связать живое с мёртвым. Но не виновен в том, что она полюбила.

— А мы виновны в том, что допустили этому случиться, — сказал Теодан, входя. — Своим винам каждый счёт ведёт. И довольно этого.

Последним вошёл Рикмор. Метнул с порога взгляд на покойницу, и в ясном лице что-то изменилось, потемнело. Вспомнил сестру. А после отвернулся — с гневом, как всегда возгоравшимся в нём скоро, сокрушительно и скоро же угасавшим.

— Жалеете вы её, Гисбранд. А за что, стоит она жалости? Ведь знала же... Выходит, это месть её такая. Хороша ж любовь у княгини...

— Какую заслужил, — сказал Лар. — Позвали женщин?

— Да, — кивнул Теодан, тяжёлым взглядом приказывая Рику: "Охолони".

Гисбранд сел, понурившись, могучие руки свесились меж колен; сивая борода подрагивала. Эта смерть, ненужная, ни во имя чего смерть молодой женщины, к которой он был привязан, чьего сына любил, ударила по старику больней великого множества предшествующих ей смертей. Как он ратовал за этот союз, громче всех выкрикивал здравицы на свадебном пиру, как радовался рождению Ларанта, как родному внуку. И кто из них мог ждать такого исхода? Словно только теперь груз многих решений и последствий ошибок сгорбил Гисбранду плечи.

— Где сын? — глухо спросил князь.

— С няньками...

***

Он положил в кровать спящего мальчика и сел рядом. Дородная нянька топталась у дверей, выжидая, и Лар махнул рукой, отпуская. Эту ночь он проведёт здесь сам.

Лар вспомнил утро рождения сына, непонятно кряхтящий, хнычущий, нечеловечески звучащий сгусток горячей плоти, который можно уместить на сложенных ладонях. Этот комок не вызвал в нём любви. Рик клялся всеми богами, что полюбил своих детей с первым их вздохом. У Рика всегда всё было щедро, через край. Не Лару с его увечной душой испытать то же.

В Сунтине любовь к сыну, как и к мужу, поровну мешалась с ненавистью. Лар видел, как она принималась ласкать ребёнка, и тут же отталкивала и отсылала прочь, словно страшилась отмерить лишнюю крупицу любви. В этом было что-то от одержимости, и Аваллар строго спрашивал с мамок и нянек: они никогда не оставляли княгиню наедине с сыном. Совсем отлучить Сунтину от ребёнка он не мог, знал, что это убьёт её. Гисбранд... его стараниями мальчишка растёт не как сорная трава. Рик, его жена и дети — Ларант никогда не оставался один, но разве достаточно...

Лар опустил лицо в ладони, провёл по векам и вернулся к своему дежурству. Сын мал и не знает, что с тела его матери смыли кровь, а распоротые руки закрыли длинными рукавами и покойно сложили на груди. Он увидит мать завтра, но уже теперь его брови дрожат у переносицы и дыхание неровно. По-своему он уже проведал о случившемся, пока во сне, но с каждым часом он приближается к мгновению, когда эта реальность для него окончательно утвердится.

Аваллар смотрел на своего ребёнка, и в нём разрасталось некое чувство, мучительное, как удушье. Сцепленные ладони дрогнули, левая вжалась туда, где полагалось быть сердцу. Лару казалось, что именно там угнездилось Чёрное пламя. На что он надеялся, впустив его в себя? Решил ли, отыскав источник предельского зла, пойти до конца? Был ли в тот миг настолько безумен, поверив, что сумеет контролировать эту пятую стихию Предела? Управлять ею оказалось всё равно что остановить воды всех рек, а дожди заставить литься снизу вверх.

Он запер тварей в низинах Келнора и лесах Антариеса, там, где земля уже была безвозвратно испоганена. Но удержать их там — это было свыше его сил. И нечисть вновь и вновь вырывалась за границы необитаемых мест, обескровливая не успевший оправиться Предел. С годами в Авалларе крепло убеждение, что он знает, как отбросить эту опустошающую волну хоть на сколько-нибудь долгий для мира срок. Но для него это означало отринуть всякую привязанность, всё, что удерживало его в жизни.

Но разве он вправе оборвать всё, как это сделала Сунтина — одним взмахом лезвия? Кем тогда станет этот мальчик, и для чего всё это? И что вообще может сделать для мира человек, оставшийся никем для своего единственного ребёнка? В чём больше мужества и правды: запретить себе всякое человеческое чувство, отдалиться от тех, кто был, кто должен быть близок, чтобы, ещё будучи живым, предуготовить их к утрате? Или же, чувствуя, как время утекает сквозь пальцы, отдавать свою любовь на пределе сил? Оставить по себе не одну лишь легенду о том, кто был непонят, кто был наособицу и ушёл в одиночестве, но и память о человеке, который ошибался, как все, и как все платил за свои ошибки?

Мальчик вскрикнул во сне и открыл глаза.

— Мама правда ушла насовсем? — прошептал он, спросонок не удивившись присутствию отца.

— Правда, — тихо ответил Лар.

Ларант кивнул, садясь в постели. Тёмные, почти как у отца, глаза щурились на огонь в очаге. Глядя в сторону, он почти безразлично произнёс, не вопросом, уверением:

— И ты тоже уйдёшь.

Раны, голод и борьба, костры в ночи и дым, уносящий души близких. Кровь Сантаны на жертвенном камне, чёрные маки и колыбельная Рика. Исковерканная любовь Сунтины. Дорога в Антариес и горение заживо. Все его потери, долги и зароки...

Ребёнок, его ребёнок смотрел мимо, и кулаки его сжимались от совсем не детской боли.

"Он ещё не потерян для меня. Я успею", — сказал себе Лар.

— Уйду. Когда-нибудь. — Он взял сына за плечи, удержал непримиримый взгляд. — Но я клянусь тебе: я задержусь так долго, насколько хватит сил.

...Князь ушёл в Антариес, когда Ларант уже носил оружие и говорил наравне с отцовыми ближниками. Его имени суждено было остаться в тени Аваллара, но у Ларанта было своё предназначение, и свой долг он исполнил. Город-крепость Сантана была достроена при нём, в его правление сила Закатного княжества упрочилась, его границы раздвинулись и укрепились. Начиналась история нового народа, история Великих князей с запада. Набирал силу Телларион, город-страж, колыбель магии. Вслед за ним вырастали города-побратимы. Был дописан закон и выкован Серебряный престол. Дело Аваллара продолжало жить. Настали мирные времена, но раны, нанесённые тёмной эпохой, оставались свежи. Родилось поколение, знавшее князя по балладам и легендам. И оставались те, кто просто помнил: брата, друга, отца.