Не глядя Аваллар принял факел из чьих-то рук. Кажется, он подошёл к самому костру, будто в намеренье шагнуть в огонь, но на самом деле он не думал об этом. От жара трещали волосы и одежда, но он того не чувствовал, как прежде не чувствовал холода, за ночь у тела Сантаны выстудившего до костей. Теодан и Гисбранд держали его за руки, уводя от искр и дыма, столбом воспарившего в безветреную высь.

Он ушёл прежде, чем костёр догорел. Ночью корчился в немом, раздирающем нутро крике, а утром встал прежним, только ещё более одержимым, более безжалостным к себе. Друзья, поначалу ходившие за ним вприглядку, успокоились, и даже Рик не держал обиду за то, что Лар так скоро пережил смерть его сестры.

А просто он не пережил.

***

Её звали Сунтина. Так уж всё сложилось одно к одному, что даже имена у них, ровесниц, рознились всего парой литер. Да они и внешне были очень уж похожи, словно сёстры, разлученные при рождении. Вот только не вплетались в косы Сунтины белые нити, недоставало потаённой силы взгляду, а россыпи родинок — бледной коже. Всё же прочее было при ней: и цветные наряды, и щедрое приданое, и имя славного рода. В силе был её отец, многочисленны его воины и обширны, разумно укреплены земли.

Словом, чего ещё и желать? Дело всем и каждому загодя казалось решённым. И Сунтина, ещё незамужняя девица при отце, стала глядеть по-особому, как госпожа. Аваллар являлся на щедрые пиры, где хозяин усаживал его во главе стола, рядом с собою — и дочерью. Выезжал с ним на охоты и делал другие вещи, которые подобали жениху, но не давал обещаний, сл`ова, что ждали от него все, начиная от ближайших сподвижников и отца девушки, заканчивая её няньками и болтливыми кухонными девками.

Молодой князь появлялся и уезжал; возвращался с очередных сражений, и его чествовали не менее душевно, но хозяин оборонённых земель, хлебосольно и радушно встречая знатного гостя, улыбался всё более принуждённо. Торжествующая уверенность его дочери меркла, блёкла; она уже не смотрела на воинов Аваллара как хозяйка, во взгляде её нет-нет проявлялось что-то загнанное.

Никто не знал наверняка, а если кто и знал, те уж держали язык за зубами. Но откуда-то, не из чьего-то ли вымысла, прошёл слух, будто бы Гисбранд, старый дядька* молодого князя, заперся с ним в покое, и было изрядно выпито горького вина и ещё больше сказано горьких слов. И будто бы молодой князь в сердцах послал старому своему воспитателю такие речи: мол, коль уж его стараниями стал заживо легендой, так пускай и для него самого измыслит лживую сказку покрасивше, чтоб было и ему во что верить. И будто бы надолго мёртво смолк после этих слов и совсем с лица сошёл. А после многословных речей старого Гисбранда ответил одно: что для себя ему уж ничего не нужно, но долг свой он знает и не допустит, чтоб всё, кровью оплаченное, умерло вместе с ним.

(*дядька — учитель, воспитатель юного князя.)

Вот и весь сказ, и не проронил князь более ни слова, и в молчании выезжал из богатого дома. Может, так оно и было, может, подслушали девки-прислужницы, что к дверям приникли, а старик и князь, верно, в разговоре том добрались до редкой откровенности, до глубины такой, что и не таились. Может, оно и правда, потому что седмицы не прошло, а очи Сунтины зажглись лихорадочным, как и румянец, огнём, а отец её закатил такое застолье, что почти все гости на нём перепились так, что ногами на лавках лежали, и хозяин среди первых. Князь Аваллар посватался к его дочери.

***

Сунтина являла собой нечасто встречающееся в запуганных, измученных до животного отупения женщинах той мрачной эпохи сочетание красоты и ума. На своё несчастье: будь она пуста, как статуя, не стала б отыскивать любовь в отношении к ней мужа. Не нашла, разумеется, и, казалось, всё бы ничего: живут ведь и так, и хорошо живут, без бурь и без боли. И матери да сёстрам не поплакаться, скажут: девка глупая, добра не ценишь. Чего богов гневить: муж к ней добр и учтив, руки, как, бывало, отец на мать, не поднимет (но и не обнимет, не прижмёт к груди, — душило изнутри), не поскупится — бери, что ни пожелаешь.

Одного не допроситься было у него — хоть крохи тепла! За одну его обращённую к ней улыбку Сунтина отдала бы все подарки, а за пару ласковых слов не пожалела бы года жизни. Она выходила за героя баллад, но не задумалась тогда, что женой ей предстояло быть не легенде, а мужчине. С юных лет она знала себе цену и то, что цена эта была высока. И теперь, когда её уверенность в себе пошатнулась, она исподволь чаровала мужчин, что окружали её, и, видя их пылкие взгляды, то, как они отыскивали поводы задержаться с нею, то, какие вели речи — с ней и о ней, Сунтина получала ответ, на который рассчитывала: она не подурнела, не лишилась своей мягкой чарующей женской власти. Так почему же тот, кому богами и людьми завещано принадлежать ей, менее всех в её власти?

Думая помочь, верная служанка шепнула молодой княгине пару слов, подслушанных из чьего-то сдержанного разговора. Теперь Сунтину сжигала ревность. Ревность несправедливая — она давала себе отчёт, — и это всего хуже. Ревновать к умершей — что может быть безумней?

И что может быть безнадёжней. Ведь для Аваллара та, другая, навеки останется недостижимой грёзой. Она не состарится, не увянет, не изменит. И Сунтине не запятнать ненавистный ей призрак — не добросить до Выси, только самой испачкаться в собранной грязи.