– Тебя, дурака, сто раз могли за мародерство расстрелять. Одно меня поражает - что винные магазины ещё до конца не разграбили. Велики запасы спирта на Руси! Или ты это богатство с утра таскал?

Мы вошли в подъезд. Пришлось обнять Топорышкина одной рукой за спину, а в другую взять фонарик. Где-то наверху открылась дверь. Я решил, что это Ирке не терпится нас встречать. Но подъем был долгим и трудным. Топорышкин, занятый своими переживаниями, совершенно не смотрел, куда шел, и цеплялся ногами за каждую ступеньку. При этом он дергал меня и мою правую руку, и луч фонарика хаотически прыгал, выхватывая из тьмы все что угодно, кроме той ступеньки, на которую предстояло шагнуть.

– Понимаешь, Виктор, - бормотал Григорий.
– Я им отдавал все, всю свою душу... А они? Они втоптали все идеалы в грязь...

Я, споткнувшись в очередной раз, злобно выматерился и сказал:

– В грязи ты сам извалялся. А интересно, чего ты ждал? Экстремизма по всем правилам? Благородной анархической утопии?
– и, утрированно картавя, Погхом есть погхом.

Сзади раздавалась ругань Басилевича, которому пакет Топорышкина доставлял не меньше хлопот, чем мне - сам его владелец.

– Я поражаюсь, как он его дотащил!
– бросил Басилевич реплику в пространство.

– На спину падал, - шмыгнул Топорышкин.
– Понимаешь, Виктор, я пел... Я был против нашего бардака, а мне подсунули ещё хуже... И песни... Как я их теперь буду петь? А жалко, - он сглотнул, и слово прозвучало словно бульканье.
– Хорошие песни были.

Кто-то спускался нам навстречу. Когда шаги раздались на верхних ступеньках пролета, я поднял фонарик - и тут же был ослеплен гораздо более мощным лучом. Впрочем, его тут же отвели, осветив наши ноги.

– Вы из шестнадцатой квартиры?
– спросил обладатель фонарика.

– Да, а вы...

– Я - Родион Куропаткин, - представился неизвестный, предвосхищая мой вопрос.
– Председатель комитета самообороны. Мы выясняем, кто из жильцов дома. У вас что, гости?

– В сущности, это мое личное дело, - сказал я вызывающе, по своей неприязни к подобным самозванным вожакам.

– Вы вовсе неправы, - возразил Куропаткин поучающим тоном.
– В осажденной крепости всегда нужно знать, сколько человек в наличии, кто они такие... Ведь не исключено, что придется обороняться... Кстати, я должен предупредить насчет оружия.

– Может, вы разрешите пройти?

Он вежливо посторонился, и только после этого я спросил:

– Что насчет оружия?

– Я должен официально предупредить вас о недопустимости его хранения. Если оно у вас есть, вы должны сдать его комитету.

– Это ещё зачем?

– В городе проходят репрессии. Были случаи, когда за найденное в квартире оружие расстреливали весь подъезд. Так у вас есть оружие?

– А как же вы прикажете обороняться - если, как сами говорите, придется? Вдруг мародеры явятся?

– Организуем дежурство.

– Извините, - язвительно сказал я, - а если явятся эти, которые репрессируют... Они сочтут ваш комитет владеющим оружием на законном основании?

– Я - член компартии с шестьдесят пятого года! У меня билет сохранился!

– Значит, то, что происходит в городе, вы считаете коммунистическим переворотом?

– Не переворотом, а возвращением законной власти... Так я сейчас приду с комитетом!
– крикнул он мне вслед.

– Приходите, - согласился я, чтобы лишних скандалов не поднимать. Свой "макаров" отдавать я, естественно, не собирался.

Не успел я постучать, как Ирина распахнула дверь.

– Вы что так долго?
– прошептала она.

– Погаси свечку, - сказал я нормальным голосом.
– Это Гриша Топорышкин, - представил я ей музыканта. Ирина, судя по её выражению, начала припоминать, где она слышала это имя, а я подивился тому, как моя выдумка обернулась реальностью: Топорышкин явился в квартиру, действительно, самым свинским образом.

Увидев перед собой Ирину, он поднял голову, даже всхлипывать перестал, нетвердо переступил через порог, начал валиться в её сторону и, промахнувшись мимо её отдернувшейся руки, чмокнул воздух. Я ухватил его сзади за куртку, чтобы он не повалился на Ирку всем своим весом.

– Сударыня, - бормотал он мокрым от слез голосом, пытаясь ещё раз попасть губами в её руку, - перед вами музыкант, обманутый в своих лучших намерениях. Все мои идеалы... их растоптали... у меня на глазах... Найдется ли у вас капля душевного тепла, чтобы пожалеть... Сочус... сочувствие... Только женское сочувствие может меня утешить... нет, спасти... Как ваше имя, сударыня?

Ирка пребывала в растерянности. Между тем мне удалось содрать с Топорышкина куртку, и он, ничем не сдерживаемый, рванулся вперед и обхватил Ирину обеими руками, упав головой ей на плечо. У неё одна рука была занята подсвечником, и она никак не могла справиться с разошедшимся музыкантом.