В зал ввели мужчину. Свидетель. Гудкова начало трясти. Все.

…Расскажите суду, что вы видели…

…как подсудимый ударил… ударил снова… вызвал скорую… мертв…

…В собственность наследников…

На стол громогласно опустился судейский молоток.

Гудков хорошо знал Страх. Параноидальные опасения, что оставил не выключенным газ, боязнь, что по пути домой шпана, галдящая в зарослях парка нападет, унизит и ограбит, волнение, что новое начинание обернется провалом, пугливое заискивание перед начальством, которое может уволить в любой момент, страх пауков и змей, предчувствие , что эта ноющая боль в груди обязательно не возрастная, а обязательно неоперабельный вид рака, холодные цепкие пальцы мыслей о неизбежной смерти, приходившие перед сном. То, что он испытывал сейчас, по силе превосходило все это. И не находилось ни одного спасительного аргумента, за который бьющееся в агонии сознание могло бы ухватиться и успокоиться.

Сердце билось так быстро и мощно, что от напора из глаз и носа потекло. Гудкову казалось, что вот-вот сумасшедшее давление вытолкнет глаза из орбит. В ушах звенело. Откуда берется этот звон?

Приставы открыли аквариум и поволокли Гудкова к выходу – идти сам он не мог. Хотел – под суровыми взглядами зрителей, – но ноги предательски ослабли и не держали.

На выходе из зала стояла женщина. Мать? Жена? Гудков попытался вспомнить приговор, но все воспоминания свелись только к гулкому удару молотка.

Женщина смотрела печально и беззлобно. Опухшие глаза с потекшей тушью. По щекам ровными и серыми полосками спокойно и устало сбегали слезы. Парами они стекались к подбородку, где, слившись в одно, капали на грудь. На футболке расплылось темное пятно.

Достаться ей было бы очень неплохо. Но женщину уже осадили агенты. По виду она была небогата. А значит, скорее всего, продаст его.

– Не продавайте, – ослабшим голосом прошептал Гудков. – Пожалуйста.

Но тут же получил тычок между лопаток и рухнул на пол. Его снова подняли и отволокли в камеру.

Сотни раз Гудков смотрел "быстрые" суды и чувствовал их гармонию, даже радовался приговорам для жестокости. Жизнь за жизнь. Видимо, и впрямь все новое – хорошо забытое старое. Гуманизм, ценность и уникальность каждого – никто этого не отменял. Но вор, укравший такую ценность, не может оплатить лишь ее часть, отдав десять-двадцать лет свободы. И нет разницы, жесток ты был или неосторожен. Ты забрал душу, а значит больше не принадлежишь себе. Ты становишься собственностью тех, у кого отнял.

Хотя в исключительных случаях, когда бесчеловечность деяний подсудимых переходила все мыслимые границы, и жертв, а значит и вероятных хозяев было чересчур много, суд мог сразу приговорить подсудимого к анатомическому театру, возместив потерю семей долей среднерыночной стоимости славика.

В камере не было окон и ламп освещения. За решетчатой дверью в коридоре нервно пощелкивали лампы дневного света. Из загаженной дырки в полу воняло аммиаком. Глаза резало. Гудков протиснул лицо между прутьев. Коридор был длинный. Обе стены были разделены на равные темные зарешеченные ниши.

Гудков чувствовал, что он здесь не один, но никого не видел. Такие же как он ожидающие транспортировки вещи, оглушенные новым статусом, жались по углам за нарами, а может, равнодушно дремали.

С объявления приговора прошло уже несколько часов. Точнее Гудков не знал. Ничего хорошего это не обещало. Однажды он ходил получать славика с другом. Если отказываешься продавать, документы оформляют быстро. Он до последнего наделся, что просто какая-то задержка с оформлением права собственности. Но умом понимал, что из суда его увезет не печальная вдова (мать?), а автобус скупщика.

Пока он ждал, несколько раз открывалась дверь в конце коридора – та, через которую привели его. Шаги. Лязг решетки. Одного заключенного провели мимо его камеры. Бледный, остролицый, но какой-то несломленный. Виновен он был или нет – не важно: в его взгляде не было раскаянья. Высокомерная злость. Пренебрежение. Глаза его смотрели под потолок, стараясь не касаться мерзости помещения. Гудков завидовал.

Когда дверь лязгнула снова, Гудков почувствовал: "Все". То ли количество топающих ног и мелодика голосов, то ли и впрямь шестое чувство – но ошибки быть не могло.

Гудков отпрянул от решетки, глубоко вжался в угол, притянув ноги к груди. Зашелестели листы.

– Так. Староверов.

– Семнадцатая.

Замок. Скрип решетки. Сутолока. Наручники.

– Колбин.

– Седьмая.

Замок. Скрип решетки. Гомон и бормотание. Видимо, сопротивляется. Удар. Стоны.

– Не надо портить. А то с тебя возьму за каждую ссадину.

– Ученые. Ни следочка не будет. Не волнуйтесь.

Наручники.

Гудкову казалось, что он стоит на путях и смотрит на несущийся на него поезд, и не может ни уйти, ни отвернуться, ни закрыть глаза.