Звенящую колонну повели по закулисью бывшего торгового центра, ставшего теперь Рынком. Шли медленно, нехотя, шаркая трясущимися ногами, стараясь оттянуть грядущее унижение. Только мысль о побоях не давала остановиться и крикнуть: "Все! Никуда дальше не пойду!" Катя шла последней. Между ней и Гудковым тяжело дышал, шмыгая разбитым носом, Толстяк. Но Гудкову казалось, что он слышит ее слабое дыхание и запах волос. Он весь сосредоточился не ней, пытаясь представить ее лицо сейчас, ее страх и растерянность и послать телепатический импульс поддержки и сочувствия.

Они завернули за угол, и колонну остановили. Задумавшийся Гудков впилился лбом в спину Интеллигента.

– Простите… – начал он, но тут же осекся, вспомнив про конвоиров.

Раздался звон ключей, щелчок наручников, звон цепи. Открылась и закрылась дверь. Гудков мысленно попрощался с Катей.

– Вперед.

Они снова пошли: наполняя коридор сопением, шарканьем непослушных ног и звоном одного на всех поводка. В этом медитативном однообразии звуков и действий Гудкову вспомнились слова Интеллигента и Катя, и нехотя он стал рыться в скудных воспоминаниях о том вечере, которым закончилась его привычная жизнь. Бар, выпивка, лица – все было разрозненно и чуждо, как будто это не воспоминания, а кадры из фильма, виденного давно и порядком забытого. Сколько он не копался среди этих обрезков, ничего внятного сложить из них не выходило. И что страшнее – он не помнил лица убитого, не помнил драки.

Их снова остановили. Новая дверь предназначалась им. Всех шестерых выстегнули из наручников и втолкнули в вытянутую комнату, отделанную белыми коврами. В ней не было ничего – только лавки вдоль длинных стен и по двери в коротких.

– Раздэвайтэс и проходитэ дальше, – сказал старший пастух и притворил дверь, через которую они вошли.

– Совсэм? – передразнил его Толстяк. Видимо решил, что смелости их надзирателю придавали товарищи и цепи на подопечных. Пастух бросил папки с делами на лавку, медленно подошел к шутнику и ткнул ему кулаком поддых. Со стороны удар казался шутливым, но Толстяк опал и свернулся на полу силясь вдохнуть.

– Совсэм, – с нарочитым акцентом проговорил Пастух, и все спешно стали скидывать одежды на лавки.

За следующей дверью была просторная душевая. При входе сидела женщина в белом халате. Она была еще не старой, но в остром лице глубоко отпечатались холод и жестокость каждого прожитого ей дня. Пастух отдал ей бумаги.

– Построй их в шеренгу.

Кавказец кивнул и повернулся к своему стаду, но те уже стояли плечом к плечу. Гудков сгорал от стыда. Он задрал взгляд повыше к потолку, чтобы даже краем глаза не зацепить отталкивающей мужской наготы остальных. Голый среди голых, он прикрывался руками, прячась от взглядов медсестры и Пастуха.

– Спасибо, Рамзанчик, дальше я сама. Если что – позову, – улыбнулась она и хлопнула уходящего пастуха по заднице. Продолжая улыбаться она оглядела своих "пациентов". Они в ответ тоже рассматривали ее.

– А ну-ка, куколки, вытянули руки вверх! Давайте, давайте. Стесняться вам уже вряд ли когда-то придется. Быстро, я сказала!

В ее голосе была жесткая хозяйская уверенность, и все подчинились.

Она несколько раз прошлась вдоль шеренги взад-вперед, довольно причмокивая. Ее лицо светилось мерзостью копошащихся в голове мыслей.

– Так. Развернитесь. Живее. Еще несколько минут Гудков слышал медленную поступь позади и невольно ежился от беззащитности перед этой похотливой бабой. Вот она замерла за его спиной. Чувство, что его разглядывают, как рыбу на прилавке, было отвратительным, и Гудков уставился на душевые, пересчитывая их, потом количество граней на барашках смесителей. Ее дыхание коснулось спины Гудкова, и тут же комната зазвенела эхом от шлепка.

Гудков отпрыгнул, прикрыл зад; как ребенок, спасающийся от отцовского ремня, и ошалело уставился на медсестру.

– А ну встал на место! Барышня кисейная. С тобой скоро будут такое творить, что будешь вспоминать меня, как розовый сон!

Когда Гудков встал на место, его снова шлепнули по заду.

– Так-то лучше. Ладно повернулись обратно. Руки по швам. Молодцы. По очереди ко мне. Начнем с тебя. Как тебя с таким прибором-то девки из твоего аула в столицу-то отпустили, а?

Гудков с брезгливостью наблюдал за тем, что выделывала медсестра. По сути, осмотр ничем не отличался от того, что он когда-то проходил в военкомате, разве только комментариями медсестры и тем, как она смотрела. Хуже остальных себя без одежды чувствовал Толстяк. И медсестра не преминула хорошенько пройтись по всем его недостаткам.

– Так, Гудков. Смелее, стешняшечка. Давай-ка начнем сзади. Повернись, нагнись и раздвинь ягодички. Смотри-ка, да ты у нас хороший мальчик. А с виду гомик гомиком. Ну, ничего. На тебя быстренько найдутся желающие – на такого симпотяжку-то. Повернись…

Гудкову казалось, что его измазали чем-то, что не получится отмыть до тех пор, пока живы все те, кто был в комнате. Все остальные, судя по лицам, чувствовали примерно то же. Одна медсестра сияла ярче кафеля стен. В то же время Гудков чувствовал за всеми этими унижениями какую-то закономерность, естественность. Они убийцы, рабы, а значит с ними могут творить все, что угодно. Это правильно, потому что законно.