Досадно, что я пропускаю учебу и свои тренировки, но деваться некуда. Когда ты не здоров, увы, выбирать не приходится.

— Лисицына, это тебе, — медсестра Олеся ставит у моей тумбочки большой красивый пакет.

Я не успеваю сообразить, что к чему, как пронырливая Маринка уже бесцеремонно засовывает туда свой не в меру любопытный нос.

— Ничоси, Ален, да тут есть чем поживиться! — без зазрения совести перебирая запас продуктов, сообщает она.

— Это от кого? — спрашиваю я хмуро у медсестры.

— Так парень твой передал.

Закатываю глаза. Паровозов. Тоже мне парень!

— Верните, пожалуйста, Олесь, — прошу я девушку.

— Эй, ты че сдурела? — разглядывая огромную банку консервированных ананасов, недовольно возмущается Марина.

— Платонова, это не твое, — выдергивает жестянку из ее рук Олеся. — Лисицына, ну ты правда, чего отказываешься?

— Не парень он мне! Ничего от него брать не хочу! — упрямо отвечаю я.

Марина фыркает.

— Такой видный молодой человек, — жмет плечом медсестра. — И заботится о том, что ты кушать будешь. Кормят-то здесь не ахти, если по чесноку.

— Верните, — решительно настаиваю на своем я. — И пусть больше ничего не передает. Не возьму, так и предупредите.

— Ну, как знаешь, — забирая тяжелую ношу, смиренно подытоживает медсестра. — Завтра утром будь готова. К Евгению Павловичу сразу после завтрака идем.

— А че эт нас тут навещают, а Лисицыну отдельно приглашают? — прищуривается Марина, надкусывая красивое, наливное яблоко. Все-таки стащила из пакета, жучка. — И препараты у нее навороченные, не рашн продакшн.

Я не понимаю, о чем она говорит. Уже и не читаю, что мне заливают в вену. Олеся тоже раздраженно машет рукой. Вообще, положа руку на грудь, мы все очень устаем от Платоновой. У нее рот не закрывается ни на минуту. Вот как сейчас.

— Слушай, Лисицына, — обращается ко мне она, забираясь с ногами на кровать. — А че ты нос воротишь? У Олеськи вон как глаза загорелись, когда она про хахаля твоего говорила.

— Никакой он мне не хахаль, просто друг детства! — раздражаюсь пуще прежнего.

— А чего ты агрессируешь? Это он разрывал твой телефон в первые дни?

Я молчу. Нет, не он.

— Тебе не надо, так с другими поделись. Дай номерок, а, Лисицына?

— Паровозу в январе будет двадцать! Он для тебя слишком взрослый! — укладываясь, нехотя отвечаю я.

— Так отлично! Люблю парней постарше, — хмыкает девчонка. — А почему Паровоз? Что за кликуха такая интересная?

Я вздыхаю.

— Фамилия у него такая — Паровозов.

— А зовут как? Поищу его профиль в ВК.

— Ты можешь помолчать хотя бы пару минут? — подает голос Согдиана.

— Молись во то молча, — гневно стреляет в нее глазами Платонова. — И вообще, я буду жаловаться! Почему я должна делить палату с чокнутой сектанткой?

Согдиана, являющаяся мусульманкой, тяжело вздыхает и продолжает свое занятие, сидя на красивом, расписном коврике.

— Пять раз на день я должна это терпеть! — ворчит Марина, а я тем временем вставляю наушники и включаю музыку. Просто чтобы ее не слышать.

«Вот бы сейчас побегать» — думается с грустью. Но до этого теперь ой как далеко. Меня уже предупредили, что какое-то время после болезни нужно будет восстанавливаться. Ох как же это не понравится Петру Алексеевичу…

Мысли опять возвращаются к пакету. Ну вот кто просил? Как же мне не нравится эта инициативность со стороны Ильи. Бабушку в Москву привез, в больницу меня доставил, в Бобрино с ними назад ездил, но потом вернулся, как сказала сама же бабушка Маша. Теперь вот продукты. И не абы какие. Небось куплено на те кровавые деньги, грабежом заработанные. Мне такого не надо. Пусть сам ест свои деликатесы…

Утром я общаюсь с врачом. Евгений Павлович Калинин, если честно, показался мне сперва человеком холодным и весьма неприятным, но его отношение ко мне в какой-то момент резко поменялось. Вроде это было на третий день. Мне тогда сменили лекарства, и я медленно, но верно пошла на поправку. Калинин стал часто заходить сам и проявлять ко мне какую-то особенную заботу. Марина не зря упомянула об этом. Было в этом нечто странное.

Сегодня Платонова вообще прямо заявила: «Ой да на лапу Калинину дали, так и скажи».

Не по себе как-то стало от этих ее слов. А что если и впрямь тот же Паровозов расстарался? Чем мне потом с ним за это расплачиваться?

Сразу в памяти всплыл тот наш неприятный разговор с матерью.

«Я ж тебя для Паровозовых берегу, идиотка ты эдакая! Они ж все проблемы наши решить могут! А ты! Тварюка неблагодарная, думаешь только о себе!»

Противно. Она говорила обо мне как о товаре. Да к тому же, так откровенно.

Думаю только о себе? А она? Она думает хоть о ком-то?