– Извините, в общем, - проговорила она и оглянулась. Шоу удалось – зрителей было много.

– Да ладно... – неожиданно растерялся Роман, в очередной раз поймав мысль о том, как это здорово, что на него орут, как на обычного человека. А теперь и извиняются так же – как перед обычным. – Вы, в общем-то... не так уж и виноваты. Вы же поскользнулись...

– Угу… споткнулась…

– Ну вот и... проехали, - проговорил Моджеевский, наблюдая, как к ним подлетает уборщица со шваброй, и сознавая, что оставаться здесь дольше уже незачем. И так уже все и всё видели. – До свидания Евг...ения Андреевна. И... – он обернулся к поднявшемуся недоразумению в кроссовках, - и вы... да...

– Да, - пробубнило недоразумение, хотя, если подумать, могло бы и промолчать. Оно тут точно лишнее. Роман Романович махнул Жене рукой и, схватив свой пакет, ломанулся от кассы на выход, на ходу снимая пиджак. К нему подскочил охранник, зачем-то пытаясь отнять покупки, чтобы донести их до машины, но ему было поручено лишь выбросить означенный предмет гардероба в урну.

Проводив его взглядом, Женя сделала шаг и оказалась перед кассиршей.

– Там четыреста грамм было… дорады со шпинатом…

– Евгения Андреевна, - Юрага снова оказался рядом, очень серьезный и собранный, проницательно глядел на нее и протягивал ей свой контейнер, - здесь, конечно, не четыреста... но вряд ли вы столько съели бы, мне кажется.

– Вряд ли, - хмуро согласилась Женя. Куда только девалось весеннее настроение. – Вы уж тоже простите за этот цирк.

– Да мне-то что? – кривовато усмехнулся он. – Это ж не мой пиджак в шпинате. Да моему и не грозило бы, кажется. Вы берите, правда. А то снова в очереди стоять... я лучше уж сам сейчас сбегаю.

– Решайтесь давайте, за вами уже хвост! – проворчала кассирша и вдруг заржала: – А про испорченное забудьте. У нас по закону если поскользнулся, можно не платить за товар. А с законом шутки плохи, РоманРоманыч не даст соврать.

Вся весна для Жени неожиданно сошла на нет. Вся-вся, ничего почти от нее не осталось.

Как-то очень незаметно и, что странно, без особенных на то причин.

Однажды пятничным вечером она просто шла домой по набережной, мысленно отмечала про себя, что дни потихоньку становятся длиннее, уже скоро в это время будет совсем светло, и ее пешие путешествия от рабочего места до любимого дивана через самую красивую часть города превратятся в настоящие прогулки, а где-то на полпути до поворота на нужную улицу подумала, что с ней творится совершенно неведомая чертовщина, и что делать с этим – неизвестно. Диагноза нет.

И длится это отнюдь не первый день, но на усталость не спишешь.

В родной бухгалтерии она угодила в окоп и пока что интенсивно отстреливалась. Это Юрага со всей свойственной ему самоотверженностью бросался на танки, а Женькиной головы и из глубокой траншеи видно не было, но в целом это даже как-то отвлекало.

Куда хуже дело обстояло с отношениями с внешним миром. Жене предложенная его модель как-то не особенно нравилась. И самой себе она тоже не нравилась. Дисгармонировала с окружающей средой. И совсем неясно, в чем причина этой дисгармонии, а ведь это еще даже не ПМС.

Начало ее маете было положено в торжественный День Шпината-и-Светлых-Пиджаков. Это она его так прозвала, тот день, когда перевернула рыбу на придурка из «Золотого берега». Очень глупо получилось и очень стыдно. Особенно почему-то перед Артемом Викторовичем, потому что его первая реакция на ее выходку была необъяснимой. Он сунул ей в руки свою рыбу, а сам куда-то смылся и долго не возвращался, хоть Женя и прождала его у кассы бог знает сколько. Потом только буркнул что-то вроде: «Очереди!» - и, пока они вместе шли назад в университет, ей все казалось, что что-то не так, между ними вдруг образовалась неловкость, которой прежде никогда не было. А еще помнилось, как он ползал с ней по полу, собирая дурацкую дораду со светло-бежевой плитки...

Жене тогда даже на мгновение померещилось... померещилось то, чего совсем не может быть, и потому, конечно же, это только померещилось. Говорят, в таких случаях креститься надо! Юрага не мог на нее смотреть такими глазами, и за все время его работы ни разу повода не давал подумать. И он еще мальчишка почти. Молодой мужчина немного за тридцать. И она…

На этом месте в ходе своих размышлений Женя окончательно приунывала: как ни бодрись перед семьей или Ташей, а она и правда все более ясно чувствовала, что молодость сейчас являет ей свои последние вспышки, а дальше... а дальше все. И если подумать – на что жизнь пошла? Что она могла вспоминать? Детство, такое неуловимо быстротечное, что казалось совсем мимолетным? Ей очень рано пришлось повзрослеть. Она хорошо помнила мамину болезнь, и как они все деньги и все силы положили на то, чтобы та поправилась, но с этим не сложилось, а ведь ей лет было... Сейчас, когда Жене тридцать семь, она понимала, что мама ушла еще очень молодой, хотя изнурительная болезнь ее состарила, а все заботы о совсем крошечной Юльке легли на старшую сестру. Но это даже хорошо, потому что потом, когда они остались с папой одни, Женя уже все знала и все умела.

Еще она помнила, как отец бился, пытаясь поставить на ноги свою мастерскую, потому что средств им катастрофически не хватало, и когда мелкую сестру сбагрили в сад, сама Женька, студенткой, хваталась за любую подработку – она и экскурсии возила по побережью, и косметикой от известного бренда категории масс-маркета приторговывала среди подружек и одногруппниц. И даже одно время пробовала бегать по городу курьером, пока однажды чуть не сорвала спину, после чего несколько дней промучилась. Ошалевший отец, который понятия не имел, что она удумала, ей тогда устроил хорошую взбучку и строго-настрого запретил этим заниматься. Бушевал он целую неделю, сквозь его тирады отчетливо проглядывало чувство стыда за то, что по-другому не получалось, и что обеспечить ей нормальную жизнь он оказался неспособен, а потом, совсем неожиданно к концу этой недели она нашла вакансию в своем Университете. И это их всех здорово выручило, снова вернув хоть какую-то стабильность и даже, кажется, давно забытую радость от жизни.