— Ты ведь прекрасно знаешь, что не имеешь права говорить об этом. Ты, как и я, подписывал чертов контракт. Если не помнишь, что там написано — поройся в своем комме и перечитай еще раз. Хочешь, чтобы тебя обвинили в государственной измене из-за того, чтобы ты не в состоянии прикусить язык?

— Все эти оговорки в контрактах — чушь собачья, придуманная, чтобы запудрить нам мозги. Они просто запугали нас, вот и все, — к моему удивлению, упрямо возразил парень, для которого я обычно был в таких вопросах непререкаемым авторитетом.

«До чего же эта сука плотно поработала над ним!» — поразился я мысленно и ощутил, как мои зубы невольно сжимаются, едва я представил себе наглое острое личико этой стервищи-Гунвей.

— Никто из нас не обязан хранить грязные секреты этих подонков, которые неоднократно совершали преступления на наших глазах! — тем временем, продолжал распаляться Питер. — Что ты хочешь сказать?! Что спецслужбы с ними заодно? Конечно же, за одно. Ведь там сидят такие же, как Чхон, у них и самих рыльце в пушку. Но поверь — они запоют иначе, когда я вывалю их грязное белье пред всем белым светом!

Все это время я ждал, когда в речи Питера прогремит что-то страшное. И вот наконец я дождался. Похолодев, я спросил у него тихим голосом:

— Что ты намереваешься сделать?

— Я сказал, что я сделаю, Димитрис, — решительно посмотрев на меня, заявил бывший легионер. — Я выйду из тени и расскажу людям в прямом эфире обо всем, о чем другие молчат, засунув свой язык в задницу. В присутствии миллиона свидетелей попрошу Протектора, чтобы он разобрался, кто приказал отравить двадцать тысяч детей в Новой Москве «Зексом», по чьему приказу наших ребят заставляли принимать наркотики, и в других подобных делишках!

С каждым следующим словом парня кровь в моих жилах леденела. Больше, чем само заявление Питера, меня пугала решительность, которая читалась в его взгляде. Никогда еще я не видел этого робкого и тихого малого таким заряженным, как в тот момент.

— Питер, — тяжело вздохнув, молвил я. — Я хочу, чтобы ты успокоился и заново все обдумал. Серьёзные решения нельзя принимать, будучи взвинченным, как ты сейчас. Мы не должны говорить об этом. Но я все же нарушу это правило, и скажу тебе кое-что. Чувства, которые ты высказал, мне более чем знакомы. Когда я вышел из комы и вспомнил обо всем, что видел, я и сам был преисполнен гнева, и полон решимости восстановить справедливость. Но со временем я понял, что все сложнее, чем кажется.

— Для меня все просто, сэр, — вызывающе бросил Коллинз.

— Лишь для тебя. Но не для других людей. Думаешь, кому-то из обывателей нужна твоя правда? У них есть другая версия правды, с которой им комфортнее. Для того чтобы в обществе царили мир и спокойствие, из истории удаляют все лишнее, ее приукрашают, ретушируют, прикрывают постыдные места веселыми или героическими декорациями. Так было испокон веков. В конце концов, ты неглупый парень, Питер. И ты должен понимать, что понятие «истина» вообще очень относительно.

— Я не так образован, как ты, Димитрис, — признался парень, поерзав на месте. — Но я знаю, что хорошо, а что плохо. И у меня еще остался один глаз, которым я смотрю на окружающий мир. Этим глазом, и вторым, который остался в Гималаях, я видел очень много плохого. Я точно знаю, кто в этом виноват. Так зачем придумывать лишние сущности?

— Мы с тобой — граждане огромного государства, Питер. Это государство — сложный социальный организм. Сотни миллионов людей живут в совместном информационном пространстве. Любые информационные сигналы, появляющиеся в этом пространстве, влекут далеко идущие и порой непредсказуемые последствия. Это — не игрушки.

— А как насчет свободы слова и демократии?

— В Содружестве никогда не было абсолютной свободы слова. Власти имеют легальные рычаги влияния на все, что происходит в информационном пространстве. Люди, которые были умнее нас, посчитали, что лишь контроль может помочь направить общество на правильный путь развития и избежать повторения ситуации, которая повергла нашу планету в пучину войны. Я не пытаюсь анализировать это решение, или тем более оспаривать его. В этом нет никакого смысла. Я — всего лишь маленькая клеточка в общественном организме. Я могу жить по законам этого организма. Или он просто отторгнет меня. Мне в свое время тоже нелегко было принять эту истину. Но я свыкся с ней. С возрастом это станет проще.

— При чем здесь вообще государство, сэр? Несколько мерзавцев, устроивших по своей прихоти холокост — это не государство. Я ведь не осуждаю саму войну с евразами! Мы воевали за правое дело, без сомнений. Но способы, которые использовались, вся эта наркота… это, черт возьми, неправильно!

Я почувствовал, как снова начинаю выходить из себя.

— Да, черт возьми, это было неправильно, Питер! Я это прекрасно знаю! И что теперь?! Пойми ты, дело тут вовсе не в «нескольких мерзавцах», и не в их «прихоти»! Такие решения принимаются на очень высоком уровне. Самом высоком! Власти посчитали, что память обо всем этом кошмаре должна быть похоронена навсегда. Страницы, способные посеять смуту, вырезали из истории. Ты не можешь собирать эти страницы из обрывков!