Пули летели так плотно, что я не в состоянии был высунуться из укрытия в узкой нише в одной из стен переулка. В похожем положении оказались и другие легионеры. Бой перешел в состояние позиционной перестрелки. Продвижение атакующих вынужденно приостановилось.

— Держите их под плотным огнем! Не дайте им высунуться! — продолжал умело руководить боем офицер с евразийской стороны. — Их там не так уж много, братцы!

— Товарищ капитан, оборона прорвана по всем фронтам! — запыхавшимся голосом отрапортовал храброму командиру баррикады голос другого бойца, звучащий куда менее решительно. — Несметные полчища врагов продолжают высаживаться у наших стен и проникать внутрь! Похоже, это конец!

— А-ну заткнись, ефрейтор! Становись в строй! — злобно гаркнул офицер в ответ.

Слегка высунувшись из ниши в стене, где я нашел свое временное убежище, я увидел через прибор ночного видения, придающий мрачному полумраку искусственное сияние неестественного фиолетового оттенка, раскинувшийся передо мной широкий переулок. Белокаменный некогда пол почернел от сажи, пепла и осыпавшейся штукатурки. Невидимые вне инфракрасного спектра лучи лазерных прицелов мелькали в тягучем спертом воздухе, клубящемся ядовитыми облаками отравляющих газов, перемешанных с едким дымом.

В переулке неподвижно лежало несколько тел легионеров, которые пали, пытаясь первыми пробиться к баррикадам. Из-под трупов ручейками лилась кров. Защитные костюмы и шлемы зияли дырами от пуль, сквозь которые в тела проникли отравляющие газы, способные убить намного быстрее, нежели сами пули. Где-то за баррикадами вдали засели бойцы Союза — все еще готовые сражаться.

В этот момент, когда ситуация уже казалась критической, во всех динамиках величественного города, стонущего в агонии осады, зазвучал хорошо знакомый голос.

— Прекратить огонь! — велел я легионерам, едва услыхав обращение.

Вначале мне было сложно в это поверить. Но я не ослышался. Это был голос коменданта Сальникова. Уставший, надорванный и сломленный.

— … призываю мужественных солдат и ополченцев, которые до последнего отстаивали оборонительные рубежи, прекратить сопротивление, — тихо, будто ненавидя сам себя, вещал он. — Во имя наших жен и детей, отцов и матерей, всех тех, кто за нашими спинами, я призываю вас к самому сложному поступку из тех, что вам довелось совершать, герои — сложить оружие. Настоящий командир должен иметь мужество признать свои ошибки. Эта битва, вопреки моим обещаниям, вопреки моей вере, проиграна. Мы еще в состоянии продолжать сопротивление, благодаря нашей ярости и презрению к смерти. Но остановить противника, давящего нас своим варварским оружием, бросившего в первые ряды генетически модифицированных убийц и киборгов, мы уже не в силах. Мы бы не дрогнули! Но мы не можем допустить, чтобы продолжили умирать мирные жители города. Руководство капиталистов сообщило, что гарантирует неприкосновенность всем нонкомбатантам, а также всем военнопленным, которые в дальнейшем будут обменяны на пленных противника. Верховное руководство партии в лице самого генерального секретаря ЦК партии только что настоятельно рекомендовало мне принять эти условия. Это невероятно тяжелое решение. Но я, несмотря на мои чувства, мою ярость и готовность сражаться, принял его как единственное возможное. Мой последний приказ, как верховного главнокомандующего армией — это приказ о прекращении огня. И о капитуляции Новой Москвы.

Я поднял вверх раскрытую ладонь, отдавая своим бойцам молчаливый приказ воздержаться от огня.

— Внимание! — громко прокричал я по-русски, обращаясь к людям по ту сторону. — Говорит командир подразделения специальных войск Содружества! Вы слышали приказ о капитуляции?! Я подтверждаю слова о гарантиях для военнопленных! Мы предлагаем вам выйти из укрытия с поднятыми руками и сдаться в плен! Мы не будем в вас стрелять!

Мой выкрик повис в тяжкой тишине отравленного ядами воздуха. Со стороны баррикад молчали. Однако они и не отвечали на мой призыв огнем — а это значит, шанс все-таки есть. Я был уверен, что если не генерал Чхон, то во всяком случае кто-то из высшего руководства Содружества, давно отдал распоряжение прекратить огонь по солдатам Союза, и мы получили бы его сейчас, имей мы связь. Так или иначе, но это общепринятый обычай войны, и я был намерен его соблюсти.

— Солдаты Союза, бой окончен! — закричал я, и, кажется, даже сквозь защитные мембраны дыхательной системы в моем голосе прорезалось что-то человеческое. — Давайте мы прекратим эту бессмысленную резню и вернемся домой!

Прошло некоторое время, прежде чем с противоположной стороны донесся голос того самого офицера, что командовал обороной, преисполненный искренней ярости и практически физической боли:

— Мы — дома! Вы ничего не оставили от нашего дома! Мирные люди умирают от ваших боевых газов, твари! Вы никакого не пожалели! Так какого хера мне верить, что ты не выстрелишь мне в лоб, едва я покажусь в поле зрения, а, сука?!

— Я солдат, такой же как и ты! — закричал я в ответ. — Не я начал эту войну! Не я отдавал приказ впустить сюда газ! Это действительно было чертово безумие!

Поддавшись неожиданному порыву, я выпустил из рук винтовку, оставив ее болтаться на ремешке напротив груди, и вышел на середину переулка, разведя в сторону руки, чтобы показать, что не намерен стрелять. В этот момент я превратился в мишень, и любой боец с баррикад способен был расстрелять меня, как в тире. Но я не думал об этом.

— Не важно, что сделано! Это должно когда-нибудь прекратиться! — продолжал кричать я, делая несколько шагов вперед и обращаясь с мольбой к невидимым в сумраке врагам. — Перестаньте стрелять, позвольте нам помочь раненым! Чем быстрее все это кончится — тем меньше людей пострадает!

Каждый миг я ожидал роя пуль, направленных мне в голову. Не было сомнений, что среди бойцов, затаившихся на той стороне, было немало тех, кто всей душой жаждал спустить курок. Но лишь один из них имел власть принять такое решение. И он вышел мне навстречу.