Когда заканчивает говорить, он дышит так, словно пробежал стометровку, устало и часто, но твёрдого взгляда от меня не отводит и на секунду. Мои же глаза широко распахнуты и не моргая смотрят в тёмные, почти такие же глаза папы, как у меня. Я не могу произнести и слова. Онемение и острая боль — это всё, что я чувствую. Не могу объяснить это ощущение опустошённости внутри, больше мне спорить не хочется. Но и сказать, что он прав, произнести «простите», — никак не выходит, сколько бы внутренний голос ни подсказывал, что именно так и должна поступить.

— Люди погибли, — это всё, что могу выдавить в защиту своей точки зрения.

Папа больше не горячится, но слова произносит всё равно холодно и жестко.

— А мне без разницы, главное, что ты жива.

— Это…

Ужасно? Нечестно? Жестоко?

Да миллион чего можно ответить на такое, но мне он не даёт.

— Нет, Лена, хватит, — перебивает отец, качая головой, — хочешь обижаться, винить нас во лжи, — это твоё право. Но ни я, ни мама никогда не пожалеем ни об одном своём поступке. Ты — наша дочь, и черта с два, если я буду хоть когда-то оправдываться за то, что защищал своего единственного ребёнка, даже если цена за это такая, что ты никогда нас не простишь.

Папа уходит молча, не дожидаясь от меня никакого ответа. Хотя и не уверена, что нашла бы, что сказать. Закусив губу, смотрю вниз на поверхность стола и пытаюсь переварить услышанное. Раньше, когда только думала о том, что у нас состоится разговор, я рассматривала тысячи вариантов его исхода: я была зла, была обижена и имела чёткие представления о своей позиции, но ни в одном из них я не рассматривала вариант, что буду чувствовать себя виноватой.

— Папа прав, милая, — подаёт мама голос, намного более мягкий и нежный, но в то же время устойчивый и спокойный. В нём больше нет сожалений и неуверенности. — Мы всегда будем выбирать тебя, чего бы это ни стоило, — говорит она, но я по-прежнему не могу никуда смотреть, кроме как гладкой, отсвечивающей поверхности стола. В мыслях слишком много услышанных слов, чтобы так быстро взять и всё расставить по местам. Я знаю, что обиды больше нет, но мне так грустно за нас и тех, кто во всё в это втянут, что не могу так просто справиться с чувствами тоски. Даже когда мама протягивает руку, чтобы положить её поверх моей, так и не решаюсь поднять взгляда, предпочитая пока прятаться от её всегда заботливых глаз. Я не выдержу и сломаюсь, даже не поскорбев как следует, а этого я не хочу.

— Но ты тоже права, Лена, я и сама не хотела другой жизни, не хотела вернуться обратно с головой в то, что всегда презирала и мечтала избавиться от наследия моей семьи. Я выбрала лёгкий путь, и мы прожили почти восемнадцать лет, не знаю боли и несчастья. Не осуждай, пожалуйста, меня за то, что просто хотела для нас самого лучшего.

Моя оппозиция рушится, я больше не могу сдерживать слёз, строя из себя холодную и равнодушную. Тяжесть миллиона эмоций неимоверно давит и давит, и меня точно прорывает. Утыкаюсь лбом в согнутую в локте руку, буквально желая спрятаться от всего происходящего. Всё, чего хочу, чтобы моя жизнь снова стала моей, вернуться в прошлое, где было всё…

Вот тут то я и понимаю, как на самом деле мне повезло, что у меня было прошлое, не говоря уже о том, какое оно было замечательное. От этой мысли плакать хочется ещё сильнее, особенно если вспомнить, какой «колючей» была последние пол часа. И это я ещё даю себе самое мягкое определение, потому что моё поведение было отвратительным.

Мама поглаживает мои волосы в тот момент, когда резко отрываю голову от локтя и смотрю на неё, удивлённую и печальную.

— Прости, — просто произношу я, но тут же вижу, как всего одно слово способно растопить целый айсберг.

Мама так тепло улыбается, что у меня начинает ныть под ложечкой от эмоций, когда осознаю, что всё это время мне жутко не хватало её улыбок. Она не возрождает разговор, не говорит мне, что я была не права. Вместо этого берёт обе мои ладони в руки и говорит тихое:

— Спасибо, что смогла вернуться домой.

Мама отправляет меня спать. Это не совсем то, что ждала от неё, после того как наше общение только-только налаживается. Она не рассказывает мне об Ордене и отказывается слушать меня, объясняясь тем, что сейчас нам всем нужна передышка. Возможно ей даже больше, чем мне. Она старается не показывать усталость, не показывать, что истощена и утомлена и что на самом деле не готова к дальнейшему разговору. А меня точно кто-то точно под дых бьёт, когда понимаю, как ослепила меня обида и злость. С серых глаз мамы сошла поблёскивающая дымка жизни и радости, которые всегда наполняли их невероятно завораживающим свечением. В них хотелось смотреть всегда: если всё хорошо, с ней становилось ещё лучше, а если плохо — с ней рядом и вовсе становилось просто великолепно. Сейчас же они опустошены, померкли и точно слились с цветом пасмурного осеннего неба. Правда её убивает. Или же предстоящий искреннее разговор. Возможно, мне и вовсе не нужно ничего знать.

Настолько ли сильно мне хочется ворошить прошлое?

С этим вопросом я захожу к себе в комнату и закрываю ручку на замок. Мне надо подумать и решить готова ли сама к правде. И здесь мама тоже оказалась права, нам обеим требуется время многое пересмотреть и переосмыслить.

Прохожу с какой-то опаской в комнату, в контрой не находилась, кажется, тысячу лет, потому что обстановка ощущается как самое любимое мороженое из детства, которое уже давно перестали выпускать.

Ощущения довольно необычные и наводящие ностальгию, а ещё — дикое чувство печали от понимания, что как раньше уже никогда не будет.

Взгляд ненароком падает на балкон.

Закрытый балкон, факт чего меня печалит ещё больше.

И одновременно радует, что меня очень сильно.

Но факт есть факт — Алека здесь нет.

Зато вместо него нахожу новенький телефон на кровати, на который тут же приходит сообщение:

«Знаю, обещал, что буду рядом, но что-то мне подсказывает, что сейчас ты захочешь побыть одна»

Следом приходит сразу второе:

«Если не прав, дай знать, появлюсь раньше, чем ты успеешь открыть балкон»