Это был единственный проблемный момент во всём деле. В остальном администрацию всё устраивало.

Мужской туалет на втором этаже тоже никогда не пустовал. Там постоянно околачивались мелкие воры, собирались картёжники, пьяницы, прогульщики и просто любители потрепаться ни о чём.

Атмосфера там, надо сказать, была довольно целомудренной.

Ну, по сравнению с атмосферой в других сортирах, конечно.

Мальчишки постоянно резались в карты.

Роль карточного стола исполнял тогда низенький белый подоконник, страшно узкий и неудобный. Вокруг него постоянно толпился народ.

В карты в основном играла малышня. Большинству игроков было лет по десять-двенадцать. Встречались и девятилетние, и даже восьмилетки.

А вот людей старше двенадцати я там видел лишь дважды. Один раз я там повстречал тринадцатилетнего шкета, в другой – четырнадцатилетнего подростка. Но вообще старшие у нас не очень-то любили карточную игру.

А вот малышня постоянно забавлялась игрой в карты.

И в кости тоже, кстати. Их бросали на том же самом подоконнике, где раскладывались карты.

Играли ребята страстно.

Играли в основном на всякую мелочь.

Как я уже говорил, в туалете постоянно тусовались мелкие воры.

В основном это были шкеты лет десяти-двенадцати. Особенно мне запомнился один из них.

В первый раз я его повстречал весной четырнадцатого.

Я как раз стоял возле того самого туалета на втором этаже. Разговаривал с одним товарищем.

И тут вижу: открывается дверь с лестницы и на этаж входит этот самый шкет. Я на него сразу внимание обратил!

Одет он был неброско: когда-то белые, но теперь посеревшие от старости массивные кроссовки на чёрный носок, мешковатые спортштаны чёрного цвета с двумя болтающимися при ходьбе хлястиками спереди, оранжево-алая как советский стяг футболка, съехавшая набок тёмно-зелёная бейсболка с толстым изогнутым козырьком.

Лицо у него было круглое, как блин, и плоское, как тарелка. Очень пухлые щеки. Вот реально со спины видны. Глазки мелкие, бегающие. По лицу быстрыми, едва уловимыми па взгляд молниями проскальзывали нервные тики. Рот был маленький, почти незаметный. Так, щель в полу, а не рот. Губы тонкие и бесцветные.

Кожа на лице имела нездоровый желтоватый оттенок. Такой обычно бывает у рано начавших курить мальчиков.

Роста паренёк был небольшого. Метр тридцать пять, не больше. По телосложению – слабак. Дрищ, как у нас говорили. Хлюпик.

Ручонки у него были тонкие, как две плети, и вялые, как две дохлые рыбины. Его хилые, никогда не знавшие гантелей и отжиманий трицепсы к тому времени уже плотно обросли весело колыхавшимся при ходьбе нежным жирком.

Под майкой проступал небольшой животик.

У этого парня жир накапливался внизу живота. Пузико поэтому хоть и было невелико, всё равно выглядело обвислым.

Когда мальчишка подошёл немного ближе, я смог разглядеть его задницу. Она была относительно небольшой, но при этом отличалась удивительно правильной круглой формой. Хорошая была задница.

Походка у парня была наглая, размашистая и при этом какая-то нервная.

Короче, по всем признакам было видно, что он ворюга.

Парень зашёл в туалет и сражу же заговорил там с одним своим товарищем. Даже дверь за собой не закрыл.

Манера разговора у этого товарища была специфическая. Он постоянно ошибался, заикался и шепелявил. Глаза у него постоянно бегали по сторонам. Когда мы говорили в помещении, мне казалось, он высматривает что-то в углах комнаты. В лицо собеседнику он не смотрел никогда.

А ещё шкет много матерился. Вот прямо двух слов без мата связать не мог, падла.

– Калосе, ну эт… – начинал он рассказывать о своей новой краже и тотчас запинался, впадал в ступор, думал о чём-то, а затем продолжал. – Блядь, сука, как ехо там, нахуй… Сука, бля!.. Калосе, иду я в ма-а-ака-а-си-ин… И-и-иду, блять, захозу, нахуй, кассил видит меня, пидолас, блядь, смотлит, сука… – тут он опять запинается, но на сей раз довольно быстро вновь ухватывает нить рассказа. – Ка-а-ак су-у-ука-а-а, блядь, смотлит! – внезапно вскрикивает мальчик, выкатывая глаза так, что можно подумать, будто у него болезнь Боткина. – Иду я, блядь, по колидолу мезду стеллазами. Иду, блядь, сука, иду… – новая пауза. – Кетсюп визу, сука, блядь, – на сей раз заговорщическим тоном говорит мальчишка, хитро потирая свои мокренькие ладошки. – Хватаю нахуй кетсюп аккуратненько так и за пазуху в калман его себе кладу нахуй, блядь. У-у-уф, к выходу иду нахуй, и тут плодавец на меня так смотлит, как сокол, блядь, блядский нахуй, а я как нахуй испухался, блядь, да как побежал, нахуй, сука, и кетсюп у меня в станах нахуй трясётся. Во со мной сто нахуй сёдня приклюсилось, блядь, нахуй! А кетсюп я тот назуй выкинул, блядь, в помойку, блядь, нахуй, потому что он нахуй плослоченный был, блядь, нахуй!

– Забавная история, – снисходительно произнёс я, заглядывая в сортир через дверной проём.

– А-а-а то-о-о ка-а-ак зе-е-е на-а-ахуй интеле-е-есная! – громко прошипел мальчик, всплеснув руками. – Плодавец, блядь, сука, нахуй, блядь, ёбаная! Пидолас, блядь, в лот ёбаный нахуй!

Так этот парень разговаривал всегда.

Учился он плохо. Занятия часто прогуливал. Вообще в школу он ходить не любил.

Гораздо больше ему нравилось слоняться по рынкам и вокзалам, торговым центрам и бутикам. Там он воровал.