Вопиющая нереалистичность изображения удивительным образом сочеталась с грубым натурализмом изображаемых сцен.

Выписанные во всей их беспредельной мерзости чудовищные сцены извращённого секса. Картины реальных или же выдуманных, никогда не существовавших на самом деле чудовищных пыток. Изображения совершённых с воистину нечеловеческим зверством убийств. Выслеживающие и пожирающие людей фантастические твари, – гости из потустороннего мира. Эти последние были настолько уродливы, что один их внешний вид вызывал острое желание крепко зажмурить глаза и громко кричать. Одного взгляда на них было достаточно для того, чтобы сердце заколотилось изо всех сил, а по спине оживлённым потоком забегали мурашки.

От переливов кислотно-ярких цветовых пятен у меня заболели глаза.

«Надо же, какие предпочитает смотреть Миша, – подумал я. – А ведь по нему и не скажешь!».

Больше всего здесь было эротических и порнографических кинокартин по большей части самого низкого пошиба.

Здесь была порнография со всего света!

Призванные удовлетворять самым извращённым, самым чудовищным вкусам немецкие и скандинавские киноленты, главные роли в которых исполняли развратные европейские студенты и печально известные на весь мир украинские проститутки.

Снятые за копейки какими-то ушлыми студентами любительские порнофильмы из Соединённых Штатов.

Невероятные по своей чудовищной грубости картины испанского, итальянского, греческого производства.

Были здесь также порнографические фильмы, главные роли в которых исполняли дети.

Полупрофессиональные, снятые на хорошую камеру по всем правилам, прилично смонтированные, но лишённые всяческих изысков киноленты из Бразилии и Сальвадора. Низкопробные любительские видеозаписи из Тайланда, Камбоджи, с Филлипинских островов. Домашние записи из Европы и Соединённых Штатов.

Были здесь и фильмы отечественного производства. Коробки с ними были помечены соответствующей маркировкой: «Blue Orchid».

Но Миша хранил дома не одну только порнуху (пусть даже и детскую).

Немало места в шкафу занимали жестокие, изобилующие поставленными со всей возможной достоверностью кровавыми сценами, каждым своим кадром прославлявшие тупость и жадность, утверждавшие культ денег и грубой силы боевики.

По большей части это были забытые теперь малобюджетные американские фильмы семидесятых, восьмидесятых и девяностых годов. Но попадались среди них также китайские, гонгконгские, филлипинские, латиноамериканские поделки.

Дальше следовали разнообразные, но в основном тоже низкопробные фильмы ужасов. По большей части это были слэшеры и фильмы про зомби, но были здесь и азиатские хорроры, и психологические ужастики из Европы и Америки, и много чего ещё в том же духе.

Я взял в руки одну из разноцветных коробок.

«Атака куриных зомби» – гласила сделанная каким-то особо вычурным шрифтом надпись на упаковке.

С минуту я разглядывал причудливый рисунок на упаковке. Затем положил коробку на место.

Я отошёл от шкафа и приблизился к окну.

На узком подоконнике стояли два горшка: один с кактусом и один с геранью. Сам подоконник сделан из пластмассы. Он весь был белым, как молоко, и гладким, как зеркало.

В белоснежных пластиковых рамах красовались вымытые до чистоты кристалла стёкла. Сквозь них виднелись скрючившиеся под тяжестью нападавшего на них снега чёрные ветви росших возле мишиного дома деревьев.

Я посмотрел в окно.

Ничего особенного за ним видно не было.

Окна мишиной гостиной выходили во двор.

Снегопад к тому времени уже закончился. Висевшие над городом белые тучи стремительно расползались. На из месте будто из небытия возникало переливающееся тонким, едва заметным красноватым отливом синее как агат небо.

Весь двор утопал в мягкой и хрупкой белизне.

Я отпер окно.

Воздух за ним был холоден, чист и прозрачен.

В нём царила удивительная, ничем не нарушаемая в тот момент тишина и какая-то мертвенная неподвижность.

Ветра не было. Воздух, казалось, не шевелился вовсе. Вслед за ним недвижимыми стояли деревья. Ветви их будто окаменели.

Ветер не завывал в оголённых кронах, не вздымал он в небо тучи хрупких, лежащих теперь аккуратным ковром неопровежимыми снежинок.

Кругом была тишина и какое-то потустороннее мистическое спокойствие.

Это странное оцепенение всей окружающей природы было неведомо неумолимо а потому таким величественным. Оно казалось вечным, неумолимы. Оно будто подхватывало тебя прохладной волной, мягкой и приятной, но в то же время такой могучей, что любое сопротивление ей бесполезно, – и уносило куда-то очень далеко, в царство глубокий тоски, чёрной, сонливой и томительно душной, как июльская ночь в Москве.