«Да, в мишином доме любят поесть!» – подумал я.

Не особо промучившись с выбором, я взял коробку с эклерами, закрыл холодильник и пошёл в гостиную.

Миша продолжал смотреть телевизор.

Я понял это ещё до того, как вошёл в комнату. Ещё когда я только подходил к ней, мне всё было понятно.

Я стоял в коридоре и смотрел. Из дверного проема то и дело вырывались яркие вспышки зловеще-голубоватого свечения. Ослепляющие отблески работавшего во всю мощь экрана быстротечно вспыхивали на чистой, покрытой белыми виниловыми обоями стене.

То и дело озарявшие стену всполохи телевизионного экрана сопровождались оглушительными взрывами закадрового хохота. За глухой дробью записанных когда-то на плёнку смешков следовали долгие приступы звонкого мишиного хихиканья.

Я стоял в трёх метрах от дверей гостиной. Просто стоял.

Точнее, не совсем просто. Я смотрел на мерцавшую призрачной безжизненной синевой стену, слушал доносившиеся до моих ушей звуки и не решался войти.

Заходить в комнату не было ни малейшего желания.

Казалось, что-то такое склизкое, липкое, тягучее и дурнопахнущее заполнило собой комнату, разлилось по гладкому полу, пропитало ткань дивана, отравило воздух. Как будто отвратительное, вылезшее из неведомой бездны чудовище опутало своими щупальцами комнату.

Я стоял в коридоре, и мне чудилось тогда, будто не просто голубоватый свет пляшет по виниловым обоям, но что отблески адского пламени гуляют по стене. И казалось, будто не звуки работающего телевизора доносятся из комнаты, но что это горящие в аду грешники стонут о своих мучениях.

И на душе тогда мне стало страшно и тошно.

Я вошёл в комнату.

Свет был выключен, шторы задёрнуты. За окном к тому времени уже окончательно наступили сумерки. Приближалась ночь.

В комнате было темно.

Лишь холодный синеватый свет работающего телевизора немного рассеивал кромешную темноту.

Миша смотрел телевизор.

– Марат, это ты? – спросил он, на секунду повернувшись в сторону двери. – Заходи скорее!

Стефик уже успел включить «Ворониных». Теперь он смотрел какой-то дико страшный фильм ужасов ни то японского, ни то корейского производства.

Я сел на диван. Захваченную на кухне снедь разложил на журнальном столике. Принялся есть.

Миша сожрал торт и принялся хавать принесённые мною с кухни эклеры.

Я откинулся на мягкие подушки дивана и принялся разглядывать комнату. Теперь она уже не казалась мне такой уютной.

Мрачное, пронизанное тусклым холодным светом работающего телевизора помещение. Грозно нависающие над тобой громады шкафов. Тёмные совсем не освещённые углы, в которых, кажется, прячется что-то недоброе.

И ещё этот фильм ужасов на экране! Все эти потрескивания, нагнетающая обстановку музыка…

Да, неприятным местом оказалась эта мишина квартира. А ведь поначалу она мне показалась милой.

Мишина квартира была странным местом.

После того дня, про который я вам сейчас рассказываю, я бывал там ещё не раз.

К Мише я заходил регулярно. В его жилище я наведывался раз в две или недели. Так продолжалось всё время, пока я учился в 737-й школе. Потом, когда я перевёлся в 1497-б, заходить к Стефанко я стал реже. Я появлялся у него раз в месяц или полтора.

Знаете, впоследствии я часто думал про то, как живёт Миша, про то, как устроено всё у него дома.

И знаете, что?

Мне часто приходило на ум одно парадоксальное на первый взгляд сравнение. Как только я думал про квартиру Миши, в моей голове тут же всплывали мрачные образы жилища Сони Барнаш.

Не знаю наверняка, почему, но мне казалось, что эти два дома удивительно похожи.

Конечно, отличия между ними были грандиозными.

И всё же мне почему-то казалось, что между этими двумя квартирами есть нечто общее. Это было нечто такое, что трудно передать словами.

Понимаете, мне казалось, будто квартира Сони когда-то давно была такой же, как мишина. Такой же милой, тёплой, уютной. Такой же ухоженной.

Но потом что-то изменилось. Сказать, что именно, я не мог, но это было что-то очень важное. Казалось, будто кто-то отнял у дома душу.

Сначала, когда я только начал задумываться об этом, мне это виделось так.

Сначала всё было хорошо. Но потом что-то резко, в один момент изменилось.

Это случилось давно. Может, пятнадцать или двадцать лет назад.