Петр, веселый, молодой, словно в давно минувшие дни строения переяславского потешного флота, блестя карими глазами, быстро писал, стоя у высокой, сколоченной из неструганых досок конторки, письмо Апраксину, разговаривая в это же время с Борисом Петровичем Шереметевым...

"Объявляю вашей милости, что помощью победодавца бога, крепость сия, по жестоком, чрезвычайном, трудном и кровавом приступе, сдалась на аккорд..."

– Так кого же, Петр Алексеевич?
– спросил Шереметев.
– Дело не шутошное. Цитадель побита крепко, многие работы надобно начинать, да и швед не замедлит ее обратно отбить...

– Кого, как не Данилыча!
– спокойно ответил Петр.
– Ему и быть комендантом. За ним спокойно, сделает все как надо...

– Данилыча - добро!
– согласился Шереметев и стал читать заготовленный лист про ремонтные работы во вновь отвоеванной крепости. Петр, слушая и хмуря брови, писал другое письмо на Москву - Ромодановскому, корил князя-кесаря, что больно медленно шлет аптекарей и лекарей, отчего некоторые ранее своего времени померли злою смертью. Не дописав, сказал Шереметеву:

– Железа-то где столь много нам, господин фельдмаршал, набраться? И без железа ладно будет - забьем сваи смоленые, они хорошо держатся...

И стал писать новую бумагу - кому какие награды за взятие крепости Нотебург. Сзади подошел Александр Данилыч, дотронулся до плеча царя, сказал:

– К твоей, государь, милости...

Петр, не дописав указ, обернулся, поглядел на купцов и увел их беседовать. Тотчас же донесся его бас:

– Деньги суть артерии войны, без них что делать? Оживится нынче торговлишка, разбогатеете, господа негоцианты, иначе дела пойдут. Думали мы, рассуждали - иметь другой порт, да господь не дал. Что ж, свое незамедлительно получим. Об том не сумневайтесь, да получим-то не задаром. И вам кланяемся - просим: помогите делом...

Богатей, бледный от волнения, совсем посинел, услышав слово "просим", губы его скривились, бороденка затряслась:

– Да государь, да господи ж, да ты...

– Сукна доброго надо на армию поставить, - говорил Петр, - да только без обману. В недавние времена гость Жилин поставил гниль, за то повесим. Слышите: доброго сукна! Еще телеги надобны на железном ходу, множество. Кожу подошвенную, юфть на сапоги, пуговицы роговые - кто будет делать? Вы думайте, завтра с утра побеседуем не спеша...

Купечество кинулось к ручке. Петр, не глядя на них, совал свою большую лапищу - в чернильных пятнах, в ржавчине, в пороховой копоти, лапищу не самодержца всея Руси, коей должно пахнуть росным ладаном, - лапищу трудника, мужика, солдата...

В шатре шумели генералы, лилось вино, начинался великий бой с "Ивашкою Хмельницким". Купцы - старообрядцы-самосожженцы - гуськом потянулись от греха к выходу. Меншиков схватил одного - самого злого по виду, худого, измученного постами, - налил кубок, сунул в руку кус вареной поросятины:

– Пей, дядя, за преславного государя нашего...

Купец на мгновение обмер, потом хватил весь кубок разом, закусил поросятиной, зашептал:

– Не мой грех, не мой... Чур, не мой...

– Врешь, дядя, не зачураешься бога-то!
– пугнул Меншиков.
– Кипеть тебе в смоле, что поросятину жрал. Ныне какой день?

В царев шатер пришел мичман Калмыков, спокойно, с достоинством сел меж генералами и полковниками, стал аппетитно есть жирное мясо. Петр на него взглянул, спросил у Меншикова негромко:

– Ты сыну своему названному, Данилыч, золотишка на обзаведение дал, али запамятовал? Дай уж сейчас, за хлопотами еще позабудешь?

И протянул ладонь.

Александр Данилыч развязал кошелек, высыпал на руку царя пригоршню червонных. Петр подождал еще, смеясь попросил:

– Не мало? Ты не жалей, господин поручик...

Калмыков деньги принял спокойно, завязал в платок, поклонился царю. Тот его обнял за плечо, стал выспрашивать шепотом, как все было на фрегате. Лука Александрович похвалил Памбурга - что, и контуженный тяжко, не хотел покинуть шканцы, - команду, ходкость судна. Царь кивнул, опять пошел к своей конторке - писать. Все шумнее, все веселее делалось в шатре, более других шумел Меншиков, рассказывал, как давеча генерал Кронгиорт задумал подать сикурс осажденным и что из этого вышло. Его перебивали, он орал все громче, что-де без Меншикова ушел бы комендант Ерик Шлиппенбах, он Меншиков - того Ерика приметил и не дал ему бежать, пугнул, замахнувшись, едва не проколол шпагою, да сорвалась рука, а то быть бы старикашке на том свете. Шереметев слушал, вздыхая; Аникита Иванович Репнин слушал радостно, с сияющими глазами: он любил вранье Меншикова, как любил сказки, песни про богатырей, не думая - правда оно или выдумка.

– Ври, ври больше!
– тоже слушая Данилыча и проглядывая почту, сказал Петр.
– Ерик! Ты возле сего Ерика и близко не был. Мы-то видели...

Он отложил прочитанные письма послов из разных государств и стал писать Виниусу: "Правда, что зело жесток сей орех был, однако ж, слава богу, счастливо разгрызен..."

– "Ври"!
– издали обиженно сказал Меншиков.
– Разве ж тебе, господин бомбардир, отсюда все видно было? Да и трубу ты, государь, попортил, как в Соловецкой обители по голове некую персону огрел. Сия труба нынче ненадежна, в нее не все видно...