Как это водится, новости и слухи, по мере своего распространения по городу, искажались, дополнялись, дофантазировались. И вот уже одна домохозяйка восторженно сообщала другой о том, что легион Долабеллы («…вот клянусь, своими ушами слышала!..») прибудет в Тубуск уже сегодня к закату солнца. А два продувных лоточника, собрав вокруг себя небольшую толпу и не забывая активно торговать своим товаром, наперебой, в цветах и красках, со всеми подробностями повествовали разинувшим от изумления рот горожанам о страшном кровавом сражении, которое произошло сегодня на рассвете севернее города, сражении, в котором доблестные манипулы Долабеллы наголову разбили отряды подлых мусуламиев, а сам разбойник Такфаринас не то ранен, не то убит, не то трусливо бежал, а может быть, даже захвачен в плен и скоро будет привезён в город, как дикий зверь, в железной клетке…

Когда декурион со своими людьми добрался наконец до южных ворот, площадь возле башни была пуста.

– Где все? – окликнул он сидящего под стеной на табурете Прокула Кикерона.

– Уже ушли, – равнодушно ответил тот, ковыряясь кончиком ножа в редких почерневших зубах. – Четыре манипула… И нумидийская ала… И три наших турмы… Во главе с самим трибуном… Латиклавием.

– Дерьмо! – процедил сквозь зубы Саксум и кинулся мимо толстозадого декана в башню.

Он взлетел на самый верхний этаж и увидел на смотровой площадке незнакомого офицера. Тот стоял к Саксуму боком, опираясь локтем на парапет и, вытягивая шею, смотрел куда-то влево; ветер яростно трепал его плащ – изрядно выгоревший на солнце, но всё ещё багряный, с хорошо видимой золотой полосой.

– Не помешаю, трибун? – спросил, подходя, Саксум, с любопытством разглядывая вставшего на дыбы серебристого Пегаса на видавшем виды тораксе офицера.

Тот равнодушно скользнул по декуриону взглядом.

– Не помешаешь.

Саксум подошёл и тоже заглянул за парапет.

Убегающая на юг от ворот дорога была пуста. Покинувшее город войско обнаружилось слева. Манипулы – длинной бурой (под цвет щитов и плащей легионеров) змеёй – уходили прямо по заросшему бурьяном полю на восток. Впереди колонны ясно виднелся белоснежный плащ трибуна-латиклавия, окружённый небольшим разноцветным отрядом всадников. Нумидийская ала пылила чуть в стороне, правее.

Замысел Гая Корнелия Рета был очевиден: он собирался отсечь от основного войска Такфаринаса его, ещё остающиеся севернее Тубуска, немногочисленные отряды и, главное, – не успевшие уйти на юг обозы.

– Дурак! – процедил сквозь зубы трибун. – Сумасшедший дурак!

Саксум не успел ответить. Он вдруг ощутил, как ледяной комок возник у него под ложечкой, возник и начал медленно проворачиваться, наматывая на себя кишки и внутренности, – слева, из-за ближайшего холма, вдруг полилась широкая голубая река мусуламийской конницы. Полилась и привольно растеклась по равнине, покатилась, охватывая полукольцом голову вдруг замершей на месте, насторожившейся бурой змеи, налетела, засверкала бликами клинков, отсекла змее голову, закрутила её водоворотом и понесла, закручивая в его центре мелькающий одиноким белым пёрышком, приметный плащ. А река всё текла, всё новые сотни и сотни всадников в голубых одеждах выливались из-за холма, и вот уже бурая змея полностью окружена ими, разрезана на несколько частей, и каждая её часть бьётся в агонии, вздрагивает от обжигающего прибоя голубых волн, сжимаясь и разжимаясь живой пружиной, кружась на месте, медленно сокращаясь и всё же понемногу отползая в сторону спасительной крепости, оставляя на серо-зелёной скатерти степи неподвижные бурые и голубые крошки.

– А-а-а!!! – страшно заорал Саксум и, прыгая через три ступеньки, понёсся вниз.

Следом стучали шпоры незнакомого трибуна.

– Открыть ворота!!! – гаркнул, выбегая из башни, декурион и с разбега взлетел в седло.

Сброшенный его яростным криком с табурета Прокул Кикерон, тряся тяжёлым задом, опрометью бросился выполнять приказание.

– Отря-ад! За мно-ой!.. К бою!! – скомандовал Саксум, срывая коня с места в галоп и бросая его в узкую щель между медленно открывающимися створками тяжёлых ворот.

В лицо ударил выжимающий слезу ветер. Кусты типчака и дрока понеслись навстречу, хлеща по ногам мчащегося во весь опор, но всё равно нещадно понукаемого коня. Буро-голубая мозаика стремительно приближалась, рассыпаясь на отдельные картинки и эпизоды. Закружились в смертельном танце голубые плащи-алашо, наскакивая на ощетинившийся копьями, уже весь изломанный и дырявый бурый строй; засверкали длинные кавалерийские мечи-спаты, с глухим стуком обрушиваясь на пехотные щиты; замельтешили перекошенные от злобы, яростно оскаленные, окровавленные лица; замелькали смуглые руки, задранные морды коней. Саксум метнул в ближайший голубой плащ свою трагулу, на полном скаку ворвался в этот кипящий водоворот и тоже заплясал, завертелся, нанося удары мечом налево и направо, прикрываясь щитом, стремительно вращая на месте своего коня, поднимая его на дыбы и вновь швыряя в самую гущу ненавистных голубых плащей. Краем глаза он замечал яростно рубящегося слева от себя, оскаленного Кепу – с коротким дротиком, застрявшим в щите, и яростно рубящегося справа от себя, бешено визжащего Идигера, уже до самых глаз измазанного не то своей, не то чужой кровью, и всё искал, искал и не находил в этой одержимой, сплетающейся и расплетающейся, кружащейся в каком-то отчаянном смертельном танце, безумной толпе знакомый поцарапанный шлем с обломанным гребнем и приметной вмятиной у самого темечка…

Он узнал Ашера не по шлему. Он узнал его по знакомой, виденной сотни раз когда-то давно, в прошлой жизни, позе. Брат лежал на земле ничком, уткнув голову в руки, согнув одну ногу в колене и выпрямив другую, – так он любил спать в детстве – на полу, на тростниковой циновке, в тесном глинобитном домике, в маленькой и бедной рыбацкой деревушке на берегу самого большого и самого синего на свете Кинеретского озера.

Саксум на всём скаку слетел с коня и, упав рядом с братом на колени, перевернул его на спину.

Удар пришёлся Ашеру в лицо. Тяжёлая трагула размозжила ему зубы, проломила череп, выбила мозг. В сплошном кровавом месиве белели острые осколки костей. От страшного удара выпали оба глаза и сейчас висели на тонких ниточках на залитом кровью, почти неузнаваемом, мёртвом лице.

Саксум стоял на коленях над мёртвым телом брата, баюкал в руках его мёртвую липкую руку и раз за разом повторял, не слыша собственного голоса:

– Как же так, Аши?!.. Как же так, братишка?!.. Как же так, Аши?!..