P.S. Занесло меня тут как-то на днях на Туфельную улицу, в книжную лавку Аттика. И что, ты думаешь, я там увидел на верхних стержнях, рядом с Овидием и твоим любимым Страбоном? Нашего пройдоху Сенеку! Представляешь?! Этот любитель ахайских вин и чужих денег ещё, оказывается, и книжонки пописывает! Совсем как его отец. Причём, обрати внимание, Сенека-старший пылится на нижних стержнях, куда, считай, никто и не заглядывает, а его ушлый сынок сияет на верхних, в компании с Овидием и Кальпурнием! Не иначе как проплатил владельцу магазина. И знаешь, как называется его «бессмертный» труд? «Письма о морали»! Каково?! Жучара-ростовщик и туда же, о морали рассуждать! Нет, воистину, мир сошёл с ума!

Не стал я там ничего покупать, а пошёл я на Этрусскую улицу… Нет, не туда, куда ты подумал, а в лавку Соссия. И купил я там для тебя 2 книги Патеркула и ещё одну – некоего Квинта Аскония Педиана. Это совсем молодой автор из Патавиума. Ты о нём не знаешь. Да я и сам узнал совсем недавно. Полюбопытствуй. На мой вкус – совсем даже недурно. Хороший слог, и мысли дельные.

P.P.S. Привет Кипре от Ургуланиллы.

Утро было солнечным. Опостылевшие за две последние недели проливные дожди сначала поутихли, потом перешли в мелкую морось, и вчера наконец прекратились совсем. А ночью поменялся ветер: бодрый северный Аквилон сменил западного слезливого Фавония, очистил небо от туч, и прекрасная розовогрудая Аврора явилась поутру во всём блеске своего великолепия.

Тем не менее было свежо. Саксум, кутаясь в тёплый шерстяной плащ, сидел в госпитальном дворике и, жмурясь от тёплых лучей утреннего солнца, наблюдал за проделками стайки черноголовых синиц, затеявших возню возле глиняной плошки с остатками утренней каши. Это была миска госпитального кота Кассия – поджарого, узкомордого бандита: жёлто-серого с чёрными полосками на хвосте – непревзойдённого охотника на крыс и разную птичью мелочь. Кассия в госпитале любили и подкармливали все, начиная от начальника госпиталя – ламбессийского архиатра, жизнерадостного толстяка Плота Ульпия, и заканчивая последним из ходячих больных. Синицы, пользуясь опрометчивым отсутствием хозяина миски, ловко таскали из неё кусочки полбяной каши, успевая при этом ещё и ссориться и драться друг с другом. Смотреть на это было забавно.

Сегодня Саксум чувствовал себя хорошо. Лихорадка, терзавшая его весь предыдущий месяц и едва не сведшая его в могилу, вроде бы – тьфу-тьфу-тьфу! – окончательно отступила. Сейчас о ней напоминала лишь постоянная сухость во рту да какая-то звенящая лёгкость во всём теле.

Рана тоже почти не болела. Ноющая, выкручивающая боль в плече пропала ещё несколько дней назад, а сегодня и рубец – с левой стороны, возле самой шеи – перестал наконец саднить и теперь лишь слегка чесался…

Вероятно, мусуламий хотел ударить в промежуток между шлемом и кольчугой, но слегка промахнулся. Меч нумидийца скользнул по боковине шлема и всей своей тяжестью обрушился на плечо Саксума. Защита не выдержала. Широкое лезвие спаты рассекло кожаный наплечник, плетёную из бронзовых колец кольчугу, толстый войлочный подкольчужник и развалило плечо декуриона на добрых четыре пальца вглубь, перерубив ключицу и самую малость не задев шейную артерию.

Гарнизонный медик, маленький остролицый Фауст Пассер, назначенный в своё время на эту должность из интендантов и почитавший за наилучшее лечение воскуривание фимиама Эскулапию Милосердному, осмотрев страшную рану, только горестно вздохнул, наложил на плечо Саксума утягивающую повязку и приказал отнести декуриона в одну из лазаретных палаток – умирать.

Спасибо Олусу Кепе. Верный помощник, сам раненый дротиком в руку, первые двое суток вообще не отходил от мечущегося в беспамятстве декуриона, а потом выпросил, вымолил, вытребовал у вновь назначенного коменданта крепости Требия Помпея Кинкинната право переправить Саксума в Ламбессу, в госпиталь.

В первый раз декурион очнулся как раз в пути – на перевале через Лысый хребет, который маленький санитарный обоз преодолевал по широкой тропе, проторенной в снегах когортами и алами Долабеллы. Саксум открыл глаза и увидел медленно проплывающий мимо горный склон: жёлто-коричневый, упирающийся в мутно-серое небо, с белыми шапками снега, повисшими на чёрных, торчащих прямо из каменистых осыпей, кустах. Телега шла мягко, бесшумно, лишь поскрипывало где-то в ногах у Саксума плохо смазанное колесо, да изредка почмокивал губами где-то в головах у Саксума невидимый возница – то ли понукая таким образом лошадей, то ли борясь с собственной дремотой. Саксум поднял правую руку и ощупал левое плечо. Плечо стягивала плотная повязка. Повязка была влажной на ощупь и припахивала гнилью. Саксум прислушался к ощущениям. Это было непонятно, но плечо совсем не болело. Ощущения были странными – плечу, скорее, было щекотно. Саксум попытался приподняться, но уши ему тут же заложило мягкой ватой, мир вокруг начал тошнотворно проворачиваться, закручиваться в тугую жёлто-чёрную спираль, завертелся, размылся, рассыпался и потемнел. Потом, всю дальнейшую дорогу, плавающему в горячечном бреду декуриону казалось, что там, под повязкой, у него завёлся муравейник, и маленькие шустрые насекомые снуют под льняным полотном, щекотно перебирая своими маленькими тонкими ножками.

Всё прояснилось уже в Ламбессе. Принимавший Саксума в госпитале молоденький раб-капсарий размотал пропитанную кровью, почерневшую повязку и в испуге всплеснул руками – вся рана на плече декуриона кишела мелкими белыми червями. Впрочем, весёлый курчавый грек-ахеец Зенон Аргос – врач, лечивший в дальнейшем Саксума, – потом, когда декурион пошёл на поправку, рассказал ему, что эти-то черви как раз и спасли ему жизнь, сожрав всю скопившуюся в ране гниль и тем самым предотвратив смертельное воспаление.

Но это было потом. А тогда, маленький, но решительный, с неожиданно сильными, цепкими пальцами, грек очистил страшную разверстую рану, тщательно промыл её винным уксусом и, напоив декуриона настоем из корня мандрагоры, отчего тот впал в нечувствительное оцепенение, принялся за дело. Для начала Зенон перевязал шёлковыми нитями всё ещё кровоточащие сосуды, потом состыковал концы перерубленной ключицы и зафиксировал их с помощью бронзовой пластины, после чего стянул края рассечения струнами из бараньих жил, не забыв вставить в рану бронзовую же трубку для беспрепятственного отхода лимфы. После этого за дело вновь взялись капсарии – они обложили прооперированную рану смоченными в каком-то пахучем лекарственном растворе губками и плотно перебинтовали её, выведя наружу конец дренажной трубки.