Как-то вечером в казарму наведался Старшина, застав всех врасплох. Мержинский резво сгреб карты в кучу и засунул под тумбочку.

— Все в сборе?

— Кроме постовых, — отозвался Сепуха, скидывая последнюю карту.

— Хрен с ними. Кто не успел — тот в дураках, — поделился Старшина, затаскивая деревянный ящик. Следом двое караульных внесли подносы с нехитрой снедью.

— Праздник какой-то?

— Кому праздник, а кому полвека.

— Поздравляем, — отчеканили хором, вытянувшись по струнке.

— Под трибуналом поздравлять такими темпами будете. Чего орете?

— За полвека — по полста не плохо бы…

— Запомни, Морж: алкоголики всегда ищут повод выпить и утешение, что выпили по поводу.

— А на войне и повода не нужно.

— Повода и войне не нужно.

— Сегодня-то хоть…

Старшина махнул рукой и вытащил из ящика бутылку. Разлил по кружкам и опомнился.

— Просчитался. Тебе-то нельзя, — напомнил Сёмычу.

— Один раз… можно.

Сёмыч слегка подался вперёд и плохо слушающейся рукой вцепился в ручку кружки. Мозг его по-прежнему плавал где-то в глубинах сознания. Редкие просветления сами по себе были для нас праздником, как и тихие спокойные ночи. По большому счету он молчал, но хотя бы двигался, более-менее сносно себя обслуживая.

— Пожелать… тебе хочу. Вернуть… их… матерям живыми.

Старшина посмотрел на него исподлобья. После обвел каждого взглядом.

— Пусть так и будет.

______________________________________

— Чего к ней жмешься, как к бабе? — Изрядно захмелев, именинник перевел блестящие глаза на Антона, обнимающего свою исписанную ленинградку. — На кой черт вы сюда явились, музыканты — балагуры? Патронам песни петь? Или байки танкам травить? Давай, заводи шарманку. Артист, мать твою…

Господа, офицеры,

По натянутым нервам…

… И так до бесконечности.

По-пьяни, как я узнал позднее, Старшина ловил клин. И от лишних "полста" зависал на грани реальности. Всё начиналось с "Офицеров" и заканчивалось воспоминаниями о Чечне.

– .. Придёт одна смерть в парандже, а потом грузом 200 весь взвод домой летит. У кого ноги нет, кто по пояс, а кого вообще внутри нет. Потому, что и собирать нечего…

— Слушай, завязывай, — попросил Сепуха.

Старшина вскинул на него мутный взгляд. Долго и тщательно рассматривал, словно пытаясь вспомнить, кто он такой и что вообще здесь делает.

— А что ты скалишься? — Наконец поинтересовался он. — Думаешь, здесь по другому будет? Кого растяжкой зацепит. Кто на "лепесток" наступит.

— Иди воздухом подыши.

— Пошли покурим, Старшина.

Он усмехнулся, глядя в свой бокал. Кивнул и поднялся.

— Думаешь, контуженный? — Спросил, когда мы вышли на улицу. — Не контуженный. Другой жизни просто не знаю. Страшно и не понятно там, на гражданке.

— А здесь не страшно?

— За себя — нет. За вас страшно. У меня-то там никого не осталось. Мать от инфаркта скончалась, когда меня из запаса в Грозный вызвали. Отец в тюрьме закончил. А с семьёй так и не сложилось. Дураком становлюсь, как выпью, — он опустил голову, словно извиняясь за порыв откровенности. — Не отпускает Чечня. Грузом лежит.

Сквозь дым своей сигареты он впился в меня долгим, тяжёлым взглядом. В котором, как мне показалось, я уловил тень знания будущего. Нашего общего здесь будущего.

— Сколько тебе, боец?

— Двадцать четыре.

— Что, жизнь не в радость была?

— Шило на мыло поменял.

— Кем на гражданке-то был?

— Скажу, бандитом, поверишь?

— Убивал?

— Не доводилось.

— Когда убьешь — поверю. Вот тогда и поймёшь. И меня, и Сёмыча того. И что смысла во всем этом нет. А на гражданку вернёшься либо контуженым, либо сопьешься.

В словах его было что-то такое, что натолкнуло на мысль о неотвратимости ещё не начавшегося действа. Не начавшегося, но уже запустившего механизм.

— Думаешь, вернусь?

— Вернёшься. Только рад не будешь, что вернулся. Как они все перед глазами пройдут…

— Не рано хоронишь, Старшина?

Он сделал глубокую затяжку и вышвырнул окурок в снег.

— До половины ещё не дошло, что это не армия, где всё чётко и ясно. Отслужил — вернулся. Попрут на нас и передохнем все. Поминай, как звали. Бессмысленная война. Бессмысленные жертвы…Если хватит потом сил жить по-человечески — считай, что повезло.

Он бросил последний взгляд на небо, засунул руки в карманы и побрел обратно к бараку. Спустя минут пять оттуда громыхнула гитара и Антоха на сорванных связках проорал:

— Злая пуля, учи меня жить…

*****

Было ещё кое-что, наложившее на меня печать ответственности.

Ночью, спустя неделю после дня рождения Старшины, Макс силком вытащил меня из койки. Провёл по тёмному коридору до душевой. Яркий свет потолочной лампы ударил в глаза. Я проморгался и оглядел всю собравшуюся компанию. Мержинский, Антон, Серый, Макс — во взгляде каждого присутствовала недоступная мне тайна.