Вдалеке на море виднелся белый парус, а на берегу - маленькая фигурка девушки. Она там, верно, играла с волнами. Какая-нибудь служаночка резвится в отсутствие господ - подражает госпоже. Отсюда было видно, как юбки ее вздымались весело и открыто. Но и на пляже было пусто. Он еще приблизился и узнал Марию. Бесстыдница! Мать бы ей задала за такую игру! Он невольно улыбнулся собственному ханжеству. И вдруг понял... она не просто воюет с волнами - она танцует. И в этом танце есть некий смысл. Она кружилась пред волнами, задирая юбки и склоняя головку - то вправо, то влево, то назад, то вперед - и что-то там видела такое, доступное только ей. Кажется, смотрела на свои ноги. Придирчиво. И что-то воображала такое - про себя или о себе. И о чем-то мечтала... Он загляделся. И понял, что вдруг проникся ритмом ее танца. Услышал дальнюю музыку - словно музыку сфер. Зонт мечты раскрылся и над ним. Ее худенькие ножки, еще детские, были нежны, как бывают только побеги несорванных цветов, и были влажны, как лепестки после дождя. Он почувствовал укол беззащитной нежности. Ее ноги были почти прозрачны на фоне моря. Почти сливались с водой. Что она танцевала сейчас? Танец был как предчувствие жизни. На заднем плане - за ней вставала белая луна раннего вечера и полоска заката на горизонте стекала по ее цыплячьей шее.

Она вдруг остановилась и опустила юбки - не до конца: набегала вода...

– Вы подсматривали за мной, - сказала Мария.
– Это нехорошо!..

– Нет, - возразил он, - нет!

– Подсматривали!

Он снова возразил:

– Да, нет, нет!
– Отступил и тотчас... сделал шаг к ней - или два шага.

Александр стоял чуть выше - каменистый склон - и видел ее лодыжки и ступни в воде - необыкновенно тонкие, узкие и длинные - тоже почти прозрачные. Словно продолженные светом. Они излучали свет - и камень под ними тоже светился.

– Это дурно, - повторила она, почему-то задумчиво.

– Нет, - повторил он.
– Нет! Я... я любовался, - едва выдавил краснея.

– Не верю! Вы влюблены во всех!

– Кто вам сказал?..

– Все так думают о вас!

– Это неправда!
– сказал он.

– А Анна Ивановна?

– Это неправда!
– повторил он не слишком убедительно.

Он был виноват перед этой девушкой-ребенком. За всю свою жизнь нескладную. За грехи всех мужчин на свете.

– Я вам не верю!
– она покачала головой. Явно желая поверить. В глазах ее стыли слезы. Сама его муза стояла перед ним - четырнадцати лет от роду. Погрузив в воду прозрачные ступни и приподняв юбки. А он путался и лгал. Музе? И страдал от собственной лжи...
– Papa не отдаст меня за вас! сказала она, подумав...
– Но, может... если вы очень попросите... Он вас любит!..

– Подождите немного! Я попрошу!..
– Александр не узнавал собственного голоса. Голос был отдельно - душа отдельно.

– Нет. Не отдаст...
– сказала она с грустной уверенностью.
– Захочет меня выдать за старого толстого генерала.
– Она надула щеки, пытаясь изобразить этого самого генерала. И провела рукой округ бедер - отчего ее платье с одного боку опустилось в воду.

– Вы замочили платье!
– сказал он, обрадовавшись, что можно переменить разговор.

– Я вижу!..
– но платье так и осталось в воде, и волна ласкала его.

Что он должен был делать? Пасть на колени перед ней?

– Погодите!
– только и смог выдавить.
– Еще есть время!
– он сам не знал, что значит это обещание.

– Но вы можете меня увезти! Тайком!.. Ведь часто девиц увозят тайком!..
– она улыбнулась - мечтательно и грустно...

Он поклонился неловко и двинулся вдоль берега - прочь, прочь - только чтоб бежать - от нее, от себя, от этих слов, ощущения судьбы - своей, ее? Он вспомнил, что ни разу почти за весь разговор - не поглядел ей в глаза.

В последующие дни она избегала его. Они старались не глядеть друг на друга. Было сладко хранить верность девочке со ступнями, которые светились в воде. Он засыпал и просыпался - один и счастливый.

В декабре 1826-го они увиделись в последний раз, в Москве, в доме ее невестки - Зинаиды Николаевны, музы бедного Веневитинова. Мария отправлялась в Сибирь - за мужем-мятежником. Они остались ненадолго одни...

– Я тут написал стихи... моему другу Пущину, Ивану Ивановичу. Передадите?..

Она молча взяла сложенный вчетверо листок и положила в бисерный кошелек.

– Я хотел передать с вами нечто более печальное... написал... вашему мужу и всем его товарищам...
– нужно было сказать - "крамольное" - но он не решился.
– Боялся подвести вас!
– добавил несмело. Стоял перед ней в светском фраке и белоснежной манишке, а путь ее лежал на Нерчинские рудники. Слово "крамола" могло ранить ее...
– Как-нибудь в другой раз, с другой оказией!..
– Он заглянул ей в глаза... Дело в том, что почти одновременно с "крамольными стихами", которые он не знал, как переправить осужденным - он сочинил "Стансы" царю, и они уже расходились в списках. А вдруг она прочла?..
– Это только кажется, что мое положение нынче безоблачно! Оно весьма шатко!..

– Не оправдывайтесь! Не надо оправдываться!

И зачем только он пустил в ход эти стихи? Мог бы и подождать, покуда она уедет!..- признаться, и эта мысль пришла ему в голову.

– Не подумайте только, что я боюсь!

– Я не думаю, - сказала она, - не думаю. Я буду осторожна!
– достала листок из кошелька и спрятала у себя на груди.
– Надеюсь личного обыска бывшей княгини не будет!
– И усмехнулась весьма дерзко. Она с чем-то порывала - пыталась порвать - и не только вовне - в себе.
– Вы не захотели увезти меня тайно! Теперь увозит жизнь!