Рыскаю по одному и тому же клаптику, через ломаные линии спешащих людей — в разные стороны спешащих, блядь.

Достаю трубу, но смысл? Не хочу тратить зрение и внимание, вдруг упущу.

Выхватываю взглядом край ее белой майки, точеное плечо и проблеск цветастого волана юбки. Алиса копошится прямо рядом с кромкой водоворота центральной давки.

— Алиса! — рвусь и рвусь. — Алиса!

Здесь уже различима какофония человеческих криков.

— Ломайте сетку! — кричу тем, кто справа еще нормально двигается. — Сетку там ломайте сейчас!

Разливается волна вторая, теперь в другую сторону.

Добираюсь до ее хрупкой руки, стискиваю. Барабанит в ушах безбожно. Эта непоседа, оказывается, вытягивает людей. Помогает, бля, чем может.

Саму же ее, если упадет, покрошили и раздавали бы. Она же ниже большинства женщин!

— Алиса! — ору так, что у самого ушах звенит.

Пытаюсь вытянуть ее за собой и, слава богу, она цепляется за меня и ногами перебирает.

Давка вокруг нас уплотняется: на волоске от того, чтобы реальный пресс со всех сторон зажал и эту часть.

Я пробиваю нам путь махами.

С детонирующим сердцем теряю ее ладонь, и различаю ее испуганный крик, теперь навсегда, как шрамом, мне в подсознанку впаянный.

Нахожу ее снова и сразу жестко перехватываю рукой за туловище, удерживая на весу перед собой. Сначала метушится, потом замирает у меня в руках.

До правого коридора, куда давка еще не докатилась, расстояния всего ничего. Но в битком заполненной толпе растерянных и взмокших людей — это вечность.

— Вася, — сипло повторяет она, — Вася.

Держит меня за руку крепко. Соплю ей на ухо и что-то говорю. Не смогу вспомнить потом, что шептал.

Сетку справа все-таки порвали. Вжимаю ее лицо себе в шею и пролазим как-то. Вырываемся на свободу.

Ветерок, лихо пробегающий по телу, пьянит. И взмокшая кожа ее рук и шеи — тоже.

Когда ставлю Алису на ноги, она взволнованно проходится ладонями по своему лицу.

Растрепанные волосы придают ей совсем юный вид.

Гашу-гашу вспышку воспоминания, как она обещала дать отлизать ей, если проиграю. Обещала-угрожала. Как шавке мне кость кинуть. А я бы…

А я бы согласился, зло вскрываю себя еще раз, каждая мысль скальпелем скользит.

Согласился бы в конечном итоге на подачку, если бы только с женщинами хоть разговаривать умел. А теперь что? Теперь сказать самому себе спасибо за полный пролет. Нет, серьезно, спасибо. Ибо я бы ебнулся, наверно. Нет, без бэ, чтобы я потом делал?

Сгребаю ее ладонь в свою и тащу в сторону уже контролируемого входа в секцию. Она едва поспевает за мной.

Злюсь на себя, злюсь на нее, и на то, что она такая маленькая. Вскипает черепушка, как котелок. Хоть весит непоседа нормально, одно, блин, радует.

Шилов уже примчался. Сортирует людей, координирует врачей со скорой. Концерт в самом разгаре, но бьет по мозгам не так сильно, как молотило подступавшее удушье в секции.

Дегенерат даже не в курсе, что от сломанного носа его спасает присутствие Чернышевской.

Ко всему прочему, один из координаторов имеет наглость пройтись по фигурке Алисы сальным взглядом. Я задвигаю ее за себя и запоминаю его морду. Хорошенько так запоминаю.

— Там была девушка с астмой, — объясняет Алиса медикам, — в зеленых шортах.

Гостью с проблемным здоровьем находят, она жива и обошлось без осложнений.

У меня, может быть, тоже астма в присутствии одной бестии, но спасать меня эта Мать Тереза вряд ли бросится.

Алиса невидящим взглядом смотрит в развороченные края сетки, когда я заканчиваю разговор с Шиловым и главным по безопасности концерта. Второй, оказывается, выступал против секционной сегрегации. С ним нахожу что-то наподобии общего языка.

— Идем, — киваю в сторону, где все тачки побросали. — Отвезу тебя домой.

— Я на велосипеде приехала, — тянет заторможенно как-то.

Не раздумывая, загребаю ее ладонь еще раз и веду к Куллинану.

— Сейчас твой велик заберем, и поедем.

Все приехавшие на велосипедах разместили их в одном месте, и Алиса сама не помнит, как выглядит одолженный в Гостинице.

Уговариваю ее, мол, пусть координаторы передадут оставшийся велик кому-то из нас потом. Ну, мы же в одном отеле живем.

Миллион лет не жил в столь паршивом месте, как Гостиница, и я из тех людей, кто к ностальгии не склонен.