разве этим добьешься реального изменения истории! Есть такие вещи, которые в принципе возможны, - ну, например, фотонный звездолет, - но технически неосуществимы. А на практике это ведь все равно - в принципе их нельзя осуществить или же по техническим причинам. Нельзя - и все тут; значит, для нас это не существует.

Тут Линьков глянул на часы и вздохнул.

– Да уж, - сказал он, вставая, - чего нет, то не существует, но с меня лично вполне хватает того, что есть и что очень даже существует. Например, существует необходимость прерывать интересный для меня разговор о философских проблемах хронофизики и отправляться метров на четыреста к востоку, чтобы затеять другой разговор, гораздо менее интересный.

– Это куда же вы... на четыреста метров к востоку?
– обескураженно спросил я.

Язык-то я прикусил, да с опозданием на полсекунды. Дернуло же меня лезть с вопросами! Сам ведь я вполне мог додуматься до исполинской идеи, что идет Линьков к той Раечке, кавалер которой вроде бы смахивает на Раджа Капура.

Линьков будто и не рассердился, ответил вполне вежливо, что идет в парикмахерскую на угол Гоголевской и что, по его расчетам, эта парикмахерская удалена от лаборатории примерно на четыреста метров к востоку. Но глаза у него сделались опять отчужденные, холодные, и все дальнейшие вопросы так и завязли у меня в горле.

Линьков даже не сказал, когда снова придет и придет ли вообще, попрощался вежливенько и ушел. А я словно пристыл к табурету и бессмысленно глазел на дверь.

Впрочем, сидел я так недолго. Минут через пять позвонила мне Лерочка и заявила, что она обязательно должна поговорить со мной, и притом немедленно.

Я посмотрел на часы - было уже без четверти пять - и ответил, что она может прямо сейчас прийти ко мне в лабораторию. Лера сказала: "Ой, я тогда приду ровно в одну минуту шестого, ладно?" Одну минуту она, видимо, присчитывала на пробег по двору, по коридору и по лестнице.

Я позвонил Шелесту - его все еще не было, и я мог считать себя свободным, а разговор с Лерой меня очень интересовал, так что я с нетерпением ждал, когда же настанет одна минута шестого.

Лера возникла на пороге с точностью плюс-минус две секунды.

– Семнадцать - ноль одна!
– торжественно провозгласил я.
– Нашей прославленной спортсменке удалось улучшить свой собственный рекорд...

Лера улыбнулась, но тут же сказала, чтобы я прекратил треп: у нее дело серьезное. Мы уселись и начали разговаривать о деле.

Что меня сразу удивило: Лера явно злилась на Линькова. Я начал допытываться, в чем дело, но Лера сказала, что ни в чем, а просто Линьков произвел на нее очень неприятное впечатление. Но я постепенно восстановил ход ее разговора с Линьковым, и тогда все стало ясно как апельсин. А насчет Аркадия она могла мне вообще ничего не объяснять, я таких историй навидался, за последние два года в особенности: проведет Аркадий с какой-нибудь девицей денек-другой - в кино сходит либо на лыжную прогулку, например, - девица потом рассчитывает на дальнейшие встречи, а Аркадий успел осознать, что с ней разговаривать не о чем, а значит, и встречаться больше неохота. Вот и получается... В общем, я определенно подозревал, что в эксплуатационный корпус Аркадий потом ходил вовсе не из-за Леры. К ней-то он, естественно, заглядывал: он же вежливый и вообще, по сути, добрый, обижать девушку ему вовсе не хотелось, вот он и отделывался обаятельными улыбочками да ссылками на занятость. Поэтому я слушал щебетание Леры насчет того, как исключительно хорошо относился к ней Аркадий, а сам искал случая, чтобы деликатно расспросить ее о других участниках праздника. Из ее пересказа я понял, что Линькову это не очень-то удалось: он волей-неволей затронул женское самолюбие Леры, она обиделась, и дальше разговор свернулся. А мне Лера сама все рассказала, не дожидаясь расспросов, да еще с такими подробностями, которых Линькову нипочем бы не сообщила. И вскоре я поймал в словах Леры ниточку, за которую можно ухватиться. Лера сказала, что Аркадию очень понравилось, как она поет, и песни ее тоже понравились.

– Он меня даже записать хотел на магнитофон!
– добавила она.
– Нет, правда!

Ты что, не веришь?

– Что ты, Лерочка!
– поспешно возразил я.
– Просто я ни разу как-то не наблюдал, чтобы Аркадий записывал песни. Он больше джазом увлекался. Правда, есть у него негритянские спири-чуэлс...

– А у меня как раз одна песня в стиле спири-чуэлс!
– заявила Лера, - Не моя, конечно, я своих не пишу, но очень хорошая. И насчет джаза он тоже сговорился кое-что переписать...

– С кем это?
– сразу же спросил я.
– С кем сговорился-то?

Мне вдруг пришло в голову, что таинственный Радж Капур может иметь какую-то связь с этими, то есть с магнитофонными, записями. Может, он пленками торгует? Ведь к Аркадию кто попало не ходил, а этот неизвестный субъект был у него два раза...

– С Женькой Назаровым говорил, с нем же еще! У Женьки и магнитофон особенный, со стереозвуком, и джазовых записей - ну, уйма!

– Лерочка, золотко!
– взмолился я.
– А ты, часом, не знаешь, где живет Женька Назаров? Очень мне нужно его повидать!

– Подумаешь, проблема!
– с удовольствием ответила Лера.
– Проводишь меня домой - и все. Женька в нашем доме живет.

По дороге Лера всячески старалась выведать, зачем мне понадобился Женька, но я пообещал ей рассказать все потом.

– Вот, пожалуйста, - сказала Лера, когда мы подошли к ее дому на Пушкинской, - тут тебе и Женька, тут тебе и джаз на всю катушку. Как весной откроешь окна, так покою нет ни один вечер.

Лера была права: это Женька говорил с Аркадием о джазовых записях. Аркадий хотел переписать себе кое-что из его фондов ("У меня, знаешь, уникальные есть вещи!" - с гордостью пояснил Женька), но не знал, где добыть пленку, и Женька ему посоветовал обратиться к Марчелло.