Шрифт:
— Тогда, Михалыч, слушай сюда.
В течение десяти минут Тарасов излагал свои мысли, и старый опер слушал его, не перебивая.
— А что, очень даже разумно! — уверенно закивал он, вынося резюме проекту следователя.
— Ну что, действуем?
— Обязательно! — азартно откликнулся Ходаков и спрыгнул с начальственного стола.
— Я — в больницу! — объявил он у порога.
— Давай! — согласился с ним следователь и тоже поднялся.
Глава 6
Парфен чуть ли не обрадовался, когда шаги прекратились у его камеры и через короткий промежуток времени послышался звон замка.
Высокорослый сержант скомандовал:
— На выход, руки за спину!
Григорий сделал так, как ему было приказано, и шагнул за порог. Идти пришлось недалеко. Вскоре послышалась новая команда:
— Стой, лицом к стене!
Послышался лязг отпираемого засова, и Григорий увидел того самого мужика, что так ловко увалил его на лестничной клетке подъезда.
Тот писал что-то, не отрываясь. При появлении Парфенова он лишь коротко глянул на парня и опять вернулся к своим бумагам.
«Вот катает!» — невольно отметил про себя Григорий.
Меж тем дежурный сержант доложил по всей форме, что доставил задержанного такого-то.
— Можете быть свободны, — распорядился Тарасов и наконец-то отложил ручку.
— Присаживайся, — кивнул он на привинченную к полу табуретку рядом с массивным столом.
Пока было время, Григорий быстро осмотрел камеру.
Бетонные стены выкрашены в серый цвет. Потолок — две плиты с незаштукатуренным продольным швом. Маленькое окошко под самым потолком размером сантиметров тридцать на тридцать. Окошко закрыто решетками из толстых арматурных прутьев.
«Какой смысл было его закрывать? — удивился Григорий. — В него и воробей-то с трудом пролезет!»
На полу — крашенные желтой краской доски. Больше в камере ничего не было, не считая папки с бумагами, которые принес с собой следователь.
Григорий осторожно присел на табурет, внимательно разглядывая незнакомого человека. Тот, в свою очередь, безо всякой злости и раздражения, даже чуточку насмешливо смотрел на него. Мужчина тридцати с небольшим лет. Русые волосы пострижены фасонной стрижкой — так раньше «рекомендовалось» стричься школьникам. Правильные черты лица, небольшие русые усики, в общем, мужик как мужик!
— Фамилия, имя, отчество! — коротко произнес он и опять взял ручку.
— Мое? — неожиданно растерялся Парфен и от этого нелепо переспросил.
— Нет, мое! — тон следователя сразу же приобрел стальные нотки, взгляд потяжелел.
Григорий назвался. Следователь записал в протокол и вновь положил ручку.
— Короче, парень, ты сейчас подробно рассказываешь, как ты со своим дружком застрелил известного в криминальных кругах вора Василия Смирнова по кличке Улыбка.
Он серьезно смотрел на молодого человека.
— Я никого не убивал, — спокойно, но твердо ответил Парфен.
— Угу, — сам себе кивнул Тарасов, уставившись на него задумчивым взглядом. Я — не я и лошадь не моя! — медленно проговорил он, шумно выдыхая. Капитан явно начинал злиться, и Григорию это не понравилось. С замиранием сердца он ждал, что произойдет дальше.
— И вообще, «без адвоката я признаваться не буду!», да? — вдруг закричал ему в лицо капитан, явно пародируя обвиняемого. Он нажал невидимую Парфену кнопку вызова, потому что через минуту дверь лязгнула и на пороге застыл тот самый дежурный, что конвоировал его на допрос.
— Вызывали, товарищ капитан? — браво поинтересовался сержант.
— Артем Михалыч не вернулся еще?
— Наверх поднялся, вас спрашивал!
— Вот и передай ему, пусть спустится! Я тут один не справляюсь!
Дежурный понимающе хмыкнул, смерил фигуру Григория сочувственным взглядом и быстро вышел.
Григорий нисколько не сомневался, что ему сейчас крепко достанется. Когда он увидел в руках вошедшего Михалыча «машку» — резиновую дубинку, — он не удивился, только упрямее стиснул зубы.
— Он разговаривать с нами не желает, — в балаганной форме пояснил капитан Тарасов вошедшему оперу.
— Да ну? — подыграл ему старлей и веско стукнул пару раз принесенным им инструментом по столу. — Может, подумаем?
Но Григорий решил держаться выбранной им линии и потому продолжал хранить молчание. От ребят Парфен слышал, что на первом допросе признаются только дураки и откровенные слабаки. На таких менты вешают потом все нераскрытые преступления. Поэтому Парфен решил молчать до последнего.