Эстос придёт завтра, Альда была уверена. Придёт. Между ними точно нить протянулась, и Эстос, слабый мужчина, подверженный страстям, придёт искать её расположения вновь…

С улицы послышался тонкий звук, скорее писк, — и сразу же где-то во дворе залаяла собака.

Альда подошла к окну и толкнула ставень.

Её звал Тервел.

Все люди из клана Льессумов носили с собой крошечные серебряные свистки. Звук их слышали только собаки да кошки, для большинства людей — за редкими, очень редкими исключениями — этот звук оказывался за пределами слуха. Детей, даже если по каким-то причинам было ясно, что убийцами им не стать, с самых ранних лет тренировали, чтобы слух их заострился настолько, чтобы они улавливали сигналы серебряных свистков. Тервел вошёл в клан достаточно юным, чтобы научиться различать этот высокий звук, но почему-то у него это так и не получилось. Отец говорил, что, возможно, у людей его племени ухо устроено чуть иначе, потому что в остальном слух у Тервела был очень тонким: подкрасться к нему сзади на семь шагов не сумел бы даже сам Кафас Льессум.

Тервел мог лишь подавать сигналы свистком — ответных он не слышал, поэтому Альда тихонько свистнула сама, и тут же увидела, как от стены на противоположной стороне переулка отделилась серая тень.

Тервел в два счёт вскарабкался по гладкой стене и перепрыгнул через подоконник, мягко приземлившись на пол.

— Что ты здесь делаешь? — спросил он. — Почему не вернулась домой?

— Эстос придёт завтра… Он, может, и сейчас ещё здесь, — Альда кивнула в сторону двери. Та была близко от лестницы, и снизу доносился шум разгулявшихся гостей: крики, смех и нестройное пение.

— Если он ещё здесь…

— Я решила, что безопаснее уйти. Он может начать что-то подозревать, он такой… — Альда замолчала.

— Какой?

«Проницательный. Умный. С таким взглядом, что видит насквозь», — пронеслось в голове у Альды, но вслух она сказала другое.

— Настороженный. Любопытный.

Тервел только пожал плечами:

— Колдун… Они все такие. Живут в вечном страхе.

В Картале колдуны правого и левого берегов уже много лет вели борьбу. Вернее, много веков. И вовлечены в неё были не только колдуны: аристократы, военные, придворные, купцы, жрецы — всем рано или поздно приходилось выбирать сторону. Правую или левую.

Льессумы были не единственным потомственным кланом убийц; они и им подобные зародились в дымном пламени этой войны, которая никогда почти не велась открыто и требовала тайных, вероломных убийств. Когда тридцать лет назад последний король умер, не оставив сыновей, а Ульпин Вилвир женился на его дочери и возглавил Совет Одиннадцати, могло показаться, что борьба на этом завершилась: левый берег победил, а Соколиный дом вознёсся на недосягаемую высоту. Но клан Дзоддиви, возглавлявший колдунов правого берега, так не считал. Они затаились лишь на пару лет, а потом вновь начали действовать против своих древних врагов. В конце концов, пост главы совета не был наследственным, как королевский трон, и после смерти Ульпина его мог занять вовсе не его сын, а кто-то другой…

— Я нужен тебе завтра? — спросил Тервел.

— Справлюсь сама.

— Хорошо, — кивнул Тервел.

— У тебя есть работа?

— Да, когда я вернулся, дядя Кафас дал мне записку.

— Со Двора Смерти? — Альда угадала по недовольному выражению лица Тервела.

— Да, оттуда.

Чаще всего люди приходили на Двор Смерти, чтобы проводить за край жизни близких или почтить их память, но некоторые осмеливались взывать к Смерти, и иногда Смерть отвечала. В тёмных душных комнатках, похожих на колодцы и освещённых красным светом ритуальных свечей люди молили о гибели своих врагов и обидчиков. Жрецы тихо ходили за стенами и порой вслушивались в мольбы, молодые — часто, старые — всё реже. Альда не знала, почему жрецы отзывались одним и были глухи к другим; возможно, жрецы и сами не знали. Она не сказала бы, что служители Двора Смерти были совершенно безумны, но ритуалы сильно, очень сильно их меняли. Когда жрец нисходил до чьих-то ненавидящих молитв, он писал цену смерти, и если молящий был согласен, то жрец клал его записку в тайник.

Кафас время от времени посылал кого-нибудь его проверить. Такова была вторая клятва верности Льессумов: они служили Двору Смерти и карали от его имени.

Когда убийство совершалось, моливший приносил обещанные дары на Двор Смерти, и жрецы половину помещали в тайник. Именно поэтому Льессумы и не любили эти заказы: плата обычно была небольшой, а иногда и попросту странной. Жрецы могли запросить у молящего две меры золота, а могли и два локтя красного шнура, или четырёх живых куропаток, или десять кувшинов вина. Они всегда называли чётное число предметов или мер — чтобы отделить половину, — и из-за расползавшихся по городу слухах о цене чётные числа уже много веков считались несчастливыми, приносящими гибель. Поднести колчан с двадцатью стрелами можно было лишь врагу, а для подарков не годились парные украшения вроде серег или наручей.

— Интересно, что ты получишь на этот раз? — не сдержала смешок Альда. — Сушёную лягушку? Мешочек перца?

— Ну это хоть на что-то годится… Тебе в прошлый раз достался бесполезный гимн.

— Гимн, может, и бесполезный, зато пергамент, на котором он написан, мне пригодился… — Альда внимательно посмотрела на Тервела: — Тебе нужна моя помощь?

— Нет. Простое дело. Сынок одного купца соблазнил дочь рыбака, обещав жениться, а потом стало известно, что женится он на дочке другого богатея. Рыбак умолил жреца… Он хочет, чтобы ублюдок не дожил до собственной свадьбы.

— Ты не должен мне рассказываться, помнишь? — прошептала Альда.

Тервел коснулся пальцами тонкой косички, упавшей Альде на щёку:

— Я буду рассказывать тебе всё… Как самому себе…

Альда вздохнула.

— Уже поздно, тебе пора возвращаться. Или если хочешь, можешь остаться здесь на ночь…

«Ты проведёшь со мной эту ночь?» — вдруг послышалось Альде, и даже не в голове, как это положено воспоминанию, а словно бы над ухом. Ей показалось, что кожи там коснулось тёплое дыхание… И голос Эстоса тоже был тёплым, тягучим, пьянящим.