На поляне, где Глеб обещал встречать ее из похода, она остановилась. Стог сена увезли, и по поляне была разбросана темная мокрая солома. Она увидела Глеба только возле столовой, когда шла на ужин. Он шел, обняв за плечи Фролова, и что-то шептал ему на ухо. Фролов закрывал глаза и повизгивал, как поросенок. Таня нарочно обогнала их, чтобы Глеб ее увидел. Ее выпрямленная спина болела от напряженного ожидания, что Глеб, ее друг, который обещал ее ждать из похода, тихо ее окликнет. Но ее громко окликнул Фролов.

— Цветкова! — заорал он. — А ты девушка?

Что-то недосказанное, стыдное послышалось Тане в простом как будто вопросе Фролова. Она бы ни за что не остановилась, и прошла бы, конечно, дальше, и не стала бы ничего отвечать Фролову, если бы рядом с ним не было Глеба. Но рядом с Фроловым был Глеб, которого Таня не видела почти неделю. И Таня остановилась и обернулась. Они тоже остановились и ждали ее ответа.

— Нет еще, — ответила Таня Фролову и посмотрела на Глеба, ожидая, что он сейчас ей улыбнется.

Но тут Фролов захохотал. Он смеялся очень громко, гораздо громче, чем смеются чему-то веселому. И хуже всего, что вслед за ним засмеялся Глеб. Они смеялись громко, обидно, с чувством превосходства, как старшие дети смеются над малышом, когда он вдруг шлепнется в лужу.

И Таня побежала от этого смеха, побежала по лужам, по мокрой траве, по клумбам к своей черемухе и там, прижавшись к мокрому стволу, заплакала…

— Ты почему не ужинала? — спросила ее Люся, когда они строились на линейку под мелким дождем. — Я искала тебя, где ты была?

— На кудыкиной горе, — зло ответила Таня, и Люся, надувшись, замолчала.

После линейки Таня, отстав от других, медленно брела к дачке номер один. Она выбирала самые длинные окольные дорожки, потому что знала, что в спальне соберутся все, будет шумно и весело, будут вспоминать поход, а потом попросят ее рассказать сказку. Ей не хотелось сейчас ни вспоминать о походе, ни рассказывать сказок. Пусть вспоминают без нее, и пусть Надя расскажет наконец своего Ги де Мопассана. Неожиданно она вспомнила, что еще не видела Нади. Где она разгуливает под дождем? Шел мелкий дождь, ноги у Тани были мокрыми выше колен; веранды дачи номер один уютно светились, и Тане было грустно и одиноко, но в спальню идти не хотелось.

«Вставай-вставай!» — прохрипел горн Зорина, и это сейчас означало, что надо ложиться.

Неожиданно от черного дерева впереди отделилась темная невысокая фигура. Таня вздрогнула и остановилась. Человек стоял на узкой тропинке, преграждая ей дорогу. По волнистому контуру головы Таня вдруг узнала Глеба. Некоторое время они стояли друг перед другом. Таня шагнула в траву, чтобы обойти его. Глеб вытянул руку, загородив ей дорогу. Она шагнула в другую сторону — он вытянул другую руку. «Пусти», — хотела сказать Таня, но почему-то только пошевелила губами. Вдруг рука Глеба округлилась вокруг нее, стала жесткой. У Тани закружилась голова. Темнота вокруг стала красной. Рука Глеба дернулась снизу вверх и вдруг коротко и больно провела по ее левой груди.

— Дурак, глупый дурак! — закричала Таня и, оттолкнув его изо всех сил, кинулась, не разбирая дороги, к светящимся окнам дачи номер один.

Она налетела на дерево, потом больно ударилась об дверь, споткнулась о чью-то кровать, сорвала с себя платье, бросилась под одеяло и накрыла голову подушкой. Левая грудь ее горела, Таня стала тереть и тереть ее под майкой, словно хотела содрать прилипшее к ней чувство чужого, недозволенного прикосновения, чувство позора. Слезы текли у нее по щекам, но она сжала зубы, чтобы не всхлипнуть. Но вот левая грудь заболела так сильно, что к ней нельзя было прикоснуться даже через толстую детдомовскую майку, и сквозь эту боль ощущение стыдного прикосновения чужой руки стало слабее.

В спальне раздавался громкий, тревожный шепот девочек. Таня высунула голову из-под подушки.

— Надьке-то что, ей все равно на курсы, а вот ему еще будет от отца, — лихорадочным шепотом говорила из своего угла Валя Козлова.

Нерасстеленная постель Нади белела покрывалом в темноте.

— А кто это видел? — спросила Люся.

— Говорю вам, мне Зина из кухни рассказывала. Берта их застала. На этой поляне, — быстрым шепотом ответила Козлова. — Огниха у Андрея Петровича плакала, говорила, что это Надька во всем виновата, что она давно переросток, и что Огнев ее всегда был очень хорошим, и что она просит его несколько дней побыть, пока отец его из рейса не вернется, и чтобы отцу его ничего не говорить, а то он его запорет. Завтра он за ним приезжает. А так его тоже уже выгнали. А за ней мачеха приезжала — вызвали. И на приданое ей одно зимнее пальто выдали.

— Ой, девочки, — сказала Аллочка, — неужели это все из-за костра?

— Ну и дурища ты, Аллочка, — сердито отозвалась из своего угла Козлова. — Русским же языком тебе говорят: они у костра там это делали.

— Целовались? — хихикнув, спросила Аллочка.

— Да ну тебя, хватит притворяться, — сказала Козлова и отвернулась к стене.

Девочки сидели на кроватях, закутавшись в одеяла, и молчали. Потом молча одна за другой стали ложиться.

Никто в детдоме не видел больше ни Нади Бруснигиной, ни Глеба Огнева. Никто из девочек не знал, правду ли рассказала Козлова или выдумала.