Он поднялся к Нине поздно ночью, она испуганно открыла. Сунул ей в руки трехлитровую банку с маринованными огурцами и полиэтиленовый пакет с картошкой.

— Это тебе.

— Хорошо, спасибо, но зачем?.. Откуда у тебя все это — угостили?

— Нет, украл. Это моя доля… — все еще сильно пьяным голосом сказал он. — Как шухариле дали только одну банку и немного картошки. Для начала, так сказать, как стажеру.

— Какой шухарила, какой стажер, Вадим, ты о чем?

— Ну, значит, на шухере я стоял. С твоими соседями-братцами обокрал чей-то подвал…

— Ты что, серьезно?

— Куда серьезнее.

— Кого же вы обокрали? — таращила на него глаза.

— Кого-кого… Откуда я знаю! Кого-то здесь недалеко. Петр Петрович и Андрей Петрович залезли в чей-то подвал, а я на шухере стоял, а потом помогал уносить награбленное.

Она прыснула, зажав рот ладошкой.

— Как ты мог?

— Так и мог — наука несложная. — Немного пошатываясь, прошел в комнату, кое-как разделся и повалился на кровать, уже не обращая на ее реплики внимания.

* * *

На следующее утро Земский не смог встать, сел на кровати, спустил ноги на пол и сутуло оцепенел. Тупо смотрел на ноги и не мог пошевелиться. Нины в комнате не было, но он ее слышал где-то в глубине. Позвать тоже не мог. Ждал. Она только вошла, посмотрела на него, спросила неопределенно:

— Ну ты что?.. Все понятно. — Опять ушла. А через минуту принесла небольшую стеклянную бутылку с плескавшейся желтоватой жидкостью. Поставила перед ним стакан и налила туда жидкость. Получился почти полный стакан. — Реанимация.

— Откуда у тебя? — проговорил он, обхватывая стакан обеими руками.

— Обижаешь, — серьезно сказала она. — У меня солидный опыт жены алкоголика. Я знаю, как вас возвращать к жизни.

Земский выпил и минут десять сидел неподвижно, а она, подтрунивая над ним, видела, как с лица его отступает бледность и оно розовеет. Вскоре он получил возможность двигаться.

Она сказала, что на пару часов уйдет:

— Нужно помочь соседке. Она совсем старая, из дома не выбирается. Я к ней два дня не заходила. Как бы что ни случилось. Земский пошел с ней. На третьем этаже был такой же длинный коридор с пятью дверьми, но только с более низким потолком, на котором местами уцелела лепнина сталинских гипсовых изысков, остатки последнего грандиозного ремонта. Здесь царила полная разруха, сдобренная к тому же стойким запахом старушечьего запущенного жилья, громоздились остатки мебели. В двух комнатах дверей вовсе не было, третья дверь откляченно висела на уцелевшей нижней петле. В дальней каморке, на грязной тумбочке, пылала плитка с открытой спиралью. И вокруг кучковалась отсыревшая в стойком холоде жизнь: кровать с тощей длинной седой старухой, наваленное барахло на столе и стульях. Старуха куталась в какие-то поддевки и одеяло, спустив на пол тонкие ноги в светлых шерстяных штанах, ноги эти были вставлены в огромные валенки.

— Как вы тут еще не сгорели? — пожимал плечами Земский.

— Семь раз горели, — совсем молодым, грудным голосом, проговорила старуха. — Однажды сами смогли потушить, но чаще выручали пожарные. Хотя нет, один раз, в пятьдесят третьем году, сгорела вся крыша — был большой ремонт.

И вот когда она заговорила этим своим грудным голосом, только тогда Земский узнал ее:

— Татьяна Анатольевна?

— Да, — посмотрела сощурившись.

— Не узнаете?

— Нет, не узнаю.

— Я ваш ученик — Вадим Земский. — Он подмигнул изумленной Нине.

— Земский Вадим… — задумчиво проговорила Татьяна Анатольевна — Один из моих лучших учеников. Вы журналист.

— Ну надо же, — удивленно проговорила Нина. — Мир, правда, состоит из четырех углов.

Все вяло засмеялись. Старуха опять заговорила:

— Я за вас рада, Вадим… А вот какая стала я, совсем никудышная.

Было время, она вскальзывала в класс, заставая их врасплох в самых каверзных ситуациях, — высокая, жилистая, сильная, не по-женски сильная — многие из них испытывали силу ее рук. Она ежеминутно бывала будто во всех уголках: «Заинулина, закрой рот, не дыши на соседей дурно». Но избрав эту игру, она всегда оставалась в выигрышном положении: они не могли ей ответить, они тихо избывали свою ненависть в бессильном шипении за ее спиной: Грымза.

«Земский! — Черные глаза, сильно седеющая — черный волос был изнизан белыми перьями, преисполненная утонченной злостью, нависала над провинившимся, тонкие синеватые никогда не знавшие помады губы выцеживали: — Если тебе хочется в уборную, то не надо рассказывать товарищам, как у тебя распирает кишечник…»

Класс не взрывался — класс начинал тихо сипеть задавленным хохотом.

«Я не об этом ему сказал!..»

«А ты должен сделать, как в детских садиках делают все послушные ребятишки, поднять руку и отпросится: разрешите в уборную, Татьяна Анатольевна…»

Гениальный прожигающий взгляд мегеры, гениальный пришепт. Где, в каких педагогических поэмах, Грымза нахваталась блатарских повадочек?..

Нина прибиралась в комнате, а Земский стоял в сторонке, скрестив руки на груди, и поминутно заговаривал со старухой:

— И как же вы? Так и не вышли замуж?

Старуха охотно отвечала: о нищенской пенсии, о неизбывном холоде, но охотнее всего о своих болезнях. Разговор ни о чем… Но потом Нина понесла помойное ведро на улицу, а заодно должна была пойти в магазин купить старухе продуктов. Земский остался один на один с ней, присел на краешек деревянного обшарпанного стула и немного покачался, словно пробуя стул на прочность.