К счастью, никого из знакомых в магазине не оказалось.

* * *

Земский на кухне поник небритым осунувшимся лицом над столом. Сказывалось переутомление. «Портвейн» имел сильный привкус пережженного сахара, но хмелил исправно. Земский в утешение отрезал ломоть черного хлеба, стал с рассеянностью жевать. Нина вышла, оставив на электрической плите шкворчащие в сковороде окорочка — однако запах был очень даже недурен, пахло пожалуй получше, чем ресторанным цыпленком-табака. Земский налил еще полстакана, зажмурившись выпил, пожевал хлеба. Он думал о чем-то настолько отвлеченном, что мысли не фиксировались, ускользали из сознания. Вдруг всплыло: а что если вот сейчас умереть… И следом подумал: редкая минута откровения перед самим собой, не надо ломать никаких комедий.

Вернулась Нина, сняла крышку со сковороды, стала переворачивать окорочка, они зашкворчали еще сочнее и вкуснее.

— Выпьешь? — спросил он, выжидающе взявшись за бутылку.

— Нет, я и так вчера выпила столько, сколько ни разу не пила.

— Что ты вчера?.. Ты вчера выпила два стакана вина.

— Не два, а три… Завтра мне на работу.

— Какая работа, у тебя муж умер.

— Ну да, вспомнил про моего мужа, — покачала головой, замолчала, поникла, проговорила задумчиво: — А ведь и не муж — расписаны мы с ним не были, венчаны не были, а в таком случае все, что у нас было, называется блудом.

— Или блядством.

— Да, так… — Она задумалась. — Я тебя понимаю. Твой намек понимаю. — Но не обиделась. Или только сделала вид, что не обиделась: — Ну а раз уж я блядь, тогда налей немного.

Он налил ей вина в свой стакан — до половины, она взяла и, зажмурившись, мелкими торопливыми глотками выпила почти все.

Оба молчали некоторое время. Он все-таки чувствовал неловкость перед ней. Наконец, заговорил о первом пришедшем в голову:

— Постой, ты же сейчас в детсаду работаешь? А кем?

— Я уже два раза рассказывала: воспитателем.

— Воспитателем… Это да, я понимаю, — кивнул он. — Но это же запредельная нищета.

— Мне хватает, — улыбаясь, тихо возразила она. Обошла стол, но не садилась, а только сзади оперлась обеими руками о спинку своего стула. Она будто держала дистанцию, оба вдруг почувствовали эту дистанцию: — Детский сад специализированный, я туда Ляльку вожу. Мне очень удобно. Там и зарплата выше.

— Возвращайся ко мне… — Опять заговорил он о прежнем. — Почему ты тогда ушла? Я тебя чем-то обидел?

— Ничем ты меня не обидел… Понимаешь, я просто не хочу больше работать в газете. Вообще в газете… Знаешь, как Коренев называл газеты? Он всегда их так называл. Даже когда меня привел в газету. Гадюшником. Извини, конечно.

— Тоже мне — новость. — Он опять взялся за бутылку — вина в ней оставалось меньше половины, и он заметно опьянел, а на старое похмелье стал еще и тяжелым. — А хочешь, сделаю тебя директором этого твоего садика, или заведующей — кто там у вас?

Она испуганно округлила глаза:

— Что ты! Наталья Анатольевна — такой хороший человек, и ты хочешь, чтобы я ее подсидела?

— Ладно, ладно. — Он хитро прищурился. — А вообще потянула бы такую работу?

— Не знаю. — Она пожала плечами. — Это сложная работа — ты даже не представляешь.

Она отошла к окну, в задумчивости стала смотреть на улицу, опершись о подоконник. Он же поглядывал на нее с отстраненной улыбкой. Выпил еще стакан. В бутылке почти ничего не осталось.

— Что же ты не дождался, через пять минут будет готово, — сказала Нина.

Они опять замолчали. Оба понимали, что их крохотный мирок уже распадался.

— Я всегда думала, — рассеянно заговорила она, глядя в окно, — если по небу плывет красивое облако, то непременно в разных концах города найдется несколько человек, которые будут одновременно любоваться им.

— В городе облака не имеют значения, — хмуро сказал он.

Она по обыкновению с каким-то недоумением пожала одним плечиком. Выключила плитку и стала собирать на стол: две тарелки, в каждую положила по сочному подрумяненному окорочку — причем себе положила порцию раза в два меньше, чем ему, и Земский это заметил, нарезала хлеб, отыскала в холодильнике баночку с подозрительно подсохшей сверху темной аджикой, уселась, выжидающе посмотрела на него:

— Что же ты не наливаешь?

Он встрепенулся, стал открывать вторую бутылку. И вот, задумчиво глядя на его руки, как он срезает ножом пластмассовую пробку, и в этом простом движении как-то обнажено выступала сила его рук, особенно пальцев — коротковатых, крепких, как у трудового мужика, хотя давно уже не темных, а беловато-розовых, забывших простой труд, — она спросила:

— А что же тогда имеет значение?

— Какое значение? А… — Он быстро и даже как-то суетливо улыбнулся. — В городе имеет значение, начищены твои туфли или нет и какой фирмы костюм на твоем туловище.