— Что… ты… с ней…

Если бы мы встретились сразу после той девчонки на этаже, обошелся бы без церемоний. Но теперь я знал, что можно поступать по-разному. И совершенно не обязательно устранять беспокойство самым радикальным образом. Тем более, сонгер по моей внутренней классификации в разряд этого самого беспокойства не попадал. В лучшем случае, висел где-то чуть повыше, чем «неудобство». Да и…

Он не столько пытается сделать больно мне, сколько кого-то защищает. Как умеет. А это заслуживает уважения. Поэтому я сказал просто:

— Пошел вон.

Он вздрогнул всем телом, как будто его заставили проглотить только что выблеванный обед.

— Чудовище!

Было уже понятно, что диалога не получится. Если я и допускал возможность беседы, на каких угодно тонах, то сонгер такую возможность отрицал безоговорочно. Это путало выводы, нарушало планы и вообще портило настроение. Но все ещё не беспокоило, пока…

Оставив в покое меня, он начал шарить своей песней по окрестностям. Наугад и наотмашь хлеща все, куда мог дотянуться. И это было нехорошо. Неправильно.

Я решил, что нужно ему сказать. Объяснить, наверное. Хотя, мне ли это делать? Не в том смысле, что не справлюсь, а вообще. Он же не хочет меня слушать, значит, не услышит.

Зато его — услышали.

— Дядя? Что слу…

Мне не нужно было оборачиваться, чтобы понять, кто стоит на пороге кабинета. Оставалось только сложить две единицы и, наконец, сообразить, о ком и в каком контексте говорила девушка с веснушками.

— Эйчи?

Вот теперь неправильным стало абсолютно все. В той самой точке, из которой выл свою песню этот нарисованный медвежонок.

Перемахнуть через стол было делом пары секунд. А к стене сонгер прижался сам.

— Я неясно выразился? «Вон» — значит, отовсюду.

Его можно было задавить одним движением, но я все равно не смог бы этого сделать. Потому, что он не был мне противником. Потому, что на глазах у Полли причинять вред кому-то из его родственников было бы хуже самого жестокого убийства. Потому, что…

— Убери из него свои… свою песню. Немедленно.

Я думал, что придется уговаривать, долго и муторно, но он послушался так же быстро, как и в первый раз. А в заметно помутневшем взгляде к ярости прибавилось какое-то странное отчаяние.

— Чудовище…

Он боится, сомнений нет. Но одновременно словно чего-то ждет. Может быть, даже жаждет. Моей смерти? Наверное. Позвал ведь на помощь, поступился самолюбием. А поначалу явно рассчитывал справиться сам. Но это все пустяки. Ерунда, не стоящая внимания. Гораздо важнее другое.

— Не надо так делать. Слышишь? Это плохо. Это…

Вот как ему объяснить? Может, не стоит и пытаться? Он сам не способен принять песню и почувствовать, каково это. Как потом, уже после всего, ещё долгое время кажется, что от тебя оторвали руку или ногу, и что сам ты больше никогда не сможешь даже то, что делал безо всяких песен?

Да, ощущения притупляются. Входят в привычку. Но все равно, осознавать себя недоделанным — удовольствие так себе. И либо старательно заливаешь всю эту дрянь алкоголем, когда разрешено, либо просто имеешь в виду. А оно имеет тебя.

— Не смей трогать хотя бы их. Его. Её. Они же твоя семья. Они…

Я не могу этого позволить. Но точно так же не могу решить проблему привычным и понятным способом. В том числе потому, что кто-то по моей вине может остаться без помощи. Хотя бы даже такой.

— Да что можешь знать о семье?

Ничего. Только буквы, которые написаны в книгах. И у меня не было возможности придать этому слову ни капельки эмоций и чувств.

Но он-то сам может.

Бывает рядом. Помогает по-своему. Устраивает семейные ужины. Возит подарки из командировок. Значит, для него семья — все-таки, не просто слово?

— Не смей им вредить. Ясно?

Направленный на меня взгляд потух окончательно.

Сонгер вздохнул и обмяк. Не до того состояния, чтобы упасть навзничь, но было понятно, что на ногах он удерживает себя только остатками воли.

— Надеюсь, мы друг друга поняли.

Я повернулся и пошел прочь. Мимо ни хрена не понимающего, но хотя бы не полезшего на рожон Полли. И даже успел шагнуть через порог, когда в спину ударило надрывное:

— Твоя семья даже не захотела тебя признать!

И я могу их понять. Кому нужен больной урод, который в любой момент может забыть все, что составляет смысл жизни? Наверное, они даже обрадовались, когда я оказался в приюте. Перекрестились и зажили, как все нормальные люди.

— Эйчи!