Во-вторых, несомненно и то, что привлечение завоевателями башкирской знати для решения общеимперских задач — неважно, разгрома кипчаков, нашествия на Русь или разорения Центральной Европы — повлияло на ее мировоззрение. Находясь в рядах одного войска, да что греха таить, прикрывая порой в бою щитом спину «коренного» монгола — недавнего врага, оглядев ситуацию изнутри, башкирские вожди, да и простые воины начинали по-иному воспринимать фактор монгольского присутствия не только на границах Южного Урала, но и в масштабах всего евразийского пространства. Не мудрено, что в условиях похода, когда на общеармейских сборах во всей своей пугающей мощи перед изумленными, не избалованными подобными зрелищами башкирами, да и представителями других народов, выходцами из периферийных областей, представали огромные массы степной конницы, можно было уже задуматься и о величии монгольского государства, и о сакральной, священной еще при жизни личности его создателя — Чингис-хана. Башкирские воины, участвовавшие в походе на запад, оказались в эпицентре идеологического пресса, который посредством чрезвычайно жестких форм дисциплинарного воздействия буквально «вколачивал» в их сознание неизбежность того, что и далее, в «гражданской» жизни, им придется следовать священным законам Чингисовой Ясы, предусматривавшей абсолютную покорность вассала сюзерену. Именно тогда башкирские вожди, удостоенные чести присутствовать в ставках царевичей-огланов и наблюдая там за церемониалами, богатством и роскошью (с их точки зрения) походной жизни Чингисидов, не могли не задуматься о самом Основателе как об объекте поклонения. Так или иначе, но внутри уже башкирской элиты в определенный момент зародился культ почитания Чингис-хана.

В свое время Р. Г. Кузеев (а актуальность его утверждения — смелого для своего времени [93] — не утрачена и в наши дни) заметил, что «в представлении башкирской родоплеменной аристократии… и рядовых башкир, все великое, могущественное связывалось с Чингис-ханом» [5, с. 201]. Нет ничего удивительного в том, что в шежере племен юрматы, мин, усерген, табын, кара-табын, бурзян, кыпчак, айли, иряктэ Чингис-хан фигурирует в качестве источника и символа власти [4, с. ПО, 138, 180; 5, с. 31, 84, 523, 165].

Появление создателя Монгольской империи на страницах такого достаточно социально направленного источника, каковым, в отличие от исторических преданий, является шежере, отражает начало нового этапа в развитии башкирского общества. Этапа, когда родовая верхушка башкир, приняв культ Чингис-хана и официально признав его «небесное» покровительство (ни разу с ним не встретившись!), попыталась (и успешно!) юридически оформить легитимность своей власти, дарованной ей не от иных представителей «золотого рода» — Угэдэя, Чагатая, Толу я, Гуюка, Мункэ или Бату, о которых также имеются упоминания в родословиях [4, с. 300–301; 5, с. 31], но непосредственно из рук Основателя. Красноречивым свидетельством на этот счет является отрывок из шежере племени юрматы, в котором родовые бии, конечно же, в более поздней трактовке именуются ни много ни мало как ханами, тем самым подчеркивая свой социальный статус: «63-й предок, Салим-хан, пребывал ханом сорок лет. От него Ильгам-хан. На его веку появился Чингиз-хан. Направились к нему, и Ильгам-хан присягнул [ему] на верноподданство. Говорят, что от Чингиз-хана повелось у всех народов прикладывать тамгу. В то время наш предок Юрматы и другие роды направились к Чингиз-хану и присягнули, говорят, ему на верноподданство. Наш предок Юрматы в [знак] верноподданства стал ловить диких зверей за голень. В ту пору не было таких, кто бы ловил зверей руками, [поэтому] Чингиз-хану [это] очень понравилось, и нашему предку Юрматы он сказал: «Деревом твоим пусть будет ива, птицей твоей — балабан, тамгою твоей — вилы, боевым кличем твоим — "Ак тюбя!"», — сказал и так установил» [4 с. 67] [94] .

Впрочем, наделение завоевателями отдельных башкирских племен тотемическими символами не означало окончательного признания последними их гегемонии над собой (подобные ситуации мы рассмотрим ниже) Необходимо помнить, что усергены, бурзяне и иже с ними в лице Муйтэн-бия, приняв в 1236 году решение о подчинении монголам, представляли только часть башкирского сообщества. Если южные их племена признали свою зависимость от завоевателей в середине 1230-х годов, то есть в момент начала концентрации монгольских войск на Итиле и Яике а племена, населявшие центральную часть Башкортостана, были к этому шагу готовы, то вот население северо-запада Башкирии, примыкавшего к Волго-Камью и находившегося в тесных, в том числе и экономических, отношениях с Волжской Булгарией, по-видимому, было преисполнено решимости встретить врага с оружием в руках.

Интересной особенностью завоевания монголами башкирских племен являлось отсутствие в этом процессе важного компонента, а именно генерального сражения либо ряда крупных столкновений, обычно сопровождающих подобные крупномасштабные агрессивные акции. Отслеживая аналоги, усматриваемые на этот счет и случившиеся в ходе «нашествия Батыя» на Русь в 1237–1238 годы, следует заметить, что тогда, не считая партизанских действий со стороны русских, монголам два раза пришлось «ломать» их оборону в полевых условиях. Вначале на степном порубежье были опрокинуты рязанские полки, а затем в ходе битвы у Коломны, в которой с обеих сторон были задействованы десятки тысяч воинов, завоеватели доказали бесперспективность противостояния им в сражениях на открытых пространствах.

На территории Южного Урала ничего подобного не происходило — башкиры уводили свои обоки дальше в горы и тайгу, отбиваясь от наседающего противника, огрызаясь яростными арьергардными сшибками, к категории которых относится и «кровопролитный бой на Тимеровском хребте» [б, с. 165], ударами из засад или просто одиночными убийственно меткими стрелами, пущенными из лесной чащобы. Исторические предания дают достаточно информации по поводу того, что башкирам приходилось покидать родные места. «Местные жители скрывались от ханских воинов в горных ущельях», «вынуждены были скрываться в лесах и горах», «скрылись в теснинах гор» [6, с. 47, 165, 167]. Заметьте: в «горах» и «лесах», но не в крепостях!

Нигде в источниках мы и в помине не обнаружим упоминаний о каких-либо осадных мероприятиях, проводимых монголами на Южном Урале (захват сторожевых постов булгар и башкир по Яику не в счет, масштаб другой), а выстраивать мифологемы о якобы существовавших булгарских крепостях (?!) на территории, занимаемой башкирами, было бы не только ошибочно, но и неверно с точки зрения исторической справедливости в отношении как башкир, так и булгар. Речь идет об укрепленных городищах — Охлебининском, Шиповском и других, как будто впавших в запустение в эпоху монгольского нашествия [1, с. 156–157]. Прежде всего следует особо подчеркнуть, чтобы отбросить все поздние домыслы: эти археологические памятники, возведенные во второй половине 1-го тысячелетия до н. э., представляют собой яркий образец эпохи раннего железа и относятся к кара-абызской культуре. В качестве достаточно крупных населенных пунктов (Охлебининское городище — 200 тысяч, Шиповское — 150 тысяч м^2), имевших оборонительные сооружения (ров, частокол), они функционировали до II–III веков н. э., а затем были заброшены на несколько столетий. Это означает, что ко временам монгольского завоевания никакого фортификационного значения городища не имели. Трудно сказать, находились ли вообще на их территории в начале XIII века какие-нибудь, даже временные, поселения, в которых проживали бы к тому же выходцы из Волжской Булгарии, так как материалы могильников, расположенных по соседству с городищами, никакого «булгарского следа» в себе не несут. Более того, внутри территории Охлебининского городища были обнаружены кипчакские погребения, относящиеся к домонгольскому периоду и датируемые рубежом XII–XIII веков. Находка этих захоронений автоматически снимает с повестки дня вопрос о существовании булгарских крепостей [95] в центре Южного Урала. Подумайте, кто согласится хоронить чужаков внутри собственной цитадели?

Отсутствие крепостей не означало, что монголам легко давалось продвижение в сердце страны башкир, однако в определенный момент они все-таки достигли глубинных районов современного Башкортостана. Ярчайшим свидетельством их проникновения на среднюю Агидель являются захоронения, исследованные археологами и известные как Азнаевский курганный могильник [96] . Обнаруженные там два воинских погребения относятся непосредственно ко времени монгольского завоевания, то есть ко второй четверти XIII века. Сами захороненные, судя по всему, принадлежали к офицерскому сословию — уровень сотника, а может быть, и выше. Подтверждением тому может служить найденная в одном из погребений тяжелая монгольская сабля, а, как известно, столь ценное оружие простым воинам в могилы не клали. Помимо этого, рядом с костяками находились ножи, наконечники стрел, накладки лука, стремена и седла, причем последние располагались под головами погребенных. В том, что эти захоронения покоили в себе останки выходцев из Центральной Азии, отряды которых находились в составе имперской армии, сомневаться не приходится еще и по следующим причинам: во-первых, погребальный обряд «азнаевцев» не соответствует погребальному обряду башкир, в котором уже тогда прослеживались элементы исламской традиции (отсутствие в погребениях каких-либо предметов); во-вторых, артефакты, обнаруженные в Азнаевском могильнике, являются образцом аскизской культуры (древние хакасы), распространенной в Саянах и на Алтае. Как подчеркивает В. А. Иванов, материалы аскизской культуры, обнаруженные в тысячах километрах от места ее зарождения и составляющие весьма тонкую прослойку (по причине малочисленности и скоротечности пребывания ее носителей) в археологическом «пироге» Волго-Уральского региона, подтверждают проникновение завоевателей в восточный Дешт и на Южный Урал [97] .