— Не дам. — Искра отодвинулась дальше.

— Всё капризничаешь, — устало вздохнул князь. — Капризничаешь…

— Чего вы хотели? — холодно спросила она.

— Узнаю этот тон. Знаю, как сердишься ты. Губки твои плотно сжаты, и смотришь ты не на меня… Да и не надо. У тебя острый взгляд, Искра, уж я-то помню. Злость тебе не к лицу.

Искра молчала.

— Где Горыня? — повторил князь. — Без него не могу сказать…

Девушка с детства недолюбливала отца. Как, впрочем, и многие. Но в последний год она его возненавидела, даже несмотря на болезнь, так неожиданно подкосившую еще не совсем старого человека (этой зимой князю стукнуло шестьдесят).

Скрипнула дверь. Вошел, пригнувшись, Горыня. На румяном лице топорщилась рыжая борода. Глаза — красные и опухшие. Широко и небрежно шагая, он подошел к кровати и прогрохотал:

— Здорово, батя! Чего надо?

Вятко усмехнулся.

— Трезв, кажется. Хе-хе…

— Отец, — спросила Искра, — вы скажете, наконец…

— Скажу, скажу. Искра, ты ведь созрела уже. Я ведь слышу твой запах… Так пахнут женщины…

Искра вскочила с места.

— Сядь, успокойся, — опередил ее князь. — Сначала выслушай, потом скажешь. Я обещал тебя выдать замуж за Андрея, сына северского князя Мечеслава? Обещал, давно обещал… Время пришло, дочка. Не кипятись, не кипятись… Горыня!

— Слушаю, батя.

— Возьмешь сорок воинов, или около того, и всё что надо. Приданое, слуг… в общем, позаботься об этом. Здесь останется Будивой. Он храбр и опытен, справится. Езжайте, вас ждут.

— Нет! — крикнула Искра. — Хочешь продать меня, как ты продал Младу?

Князь, услышав эти слова, зашелся в кашле.

— Оставь, сестра, — проговорил Горыня, положив ладонь на ее плечо. — Не надо. Пойдем.

Оттолкнув брата, Искра выбежала из комнаты. Горыня посмотрел ей вслед, вздохнул и сказал:

— Я понял, батя. Я всё сделаю. Отвезу. Но… но напоследок, уж позволь, скажу тебе, отец, — он выделил последнее слово. — За Младу, сестренку, не прощу. И никто не простит. Ни один венежанин. Это на прощанье. Надеюсь, не увидимся более.

Вятко презрительно скривил губы. Он хотел в очередной раз объяснить этому глупому увальню, что тот не прав, но… Горыня ушёл, оставив его наедине с прожитой жизнью. Князь вытирал слезящиеся слепые глаза и глухо бормотал:

— Божежко Высень, проклятый, ты там, на небе, плывешь средь облаков, всё, вроде, видишь. Что ж молчишь-то? Иль осуждаешь меня, как и все? Хе-хе… Осуждай, осуждай. Наверное, так и есть, раз я с зимы здесь лежу да никак не подохну. Но я не в обиде. Придёт время, они поймут. Придёт…

Вечером Искра печально брела вдоль покосившегося, заросшего плющом и малинником забора, окружавшего княжеские хоромы, возвышавшиеся в центре Волчьего Стана. Град стоял на большом продолговатом острове, разрезавшем реку Крин надвое.

По ту сторону изгороди теснились терема богатых горожан, летние клети, хозяйственные постройки, сараи, доходившие до самой воды. Когда-то обнесенный частоколом по всему периметру, с четырьмя сторожевыми вышками, Волчий Стан, главная крепость на пути степняков в Залесье, нынче представлял жалкое подобие прошлого. Частокол местами обрушился, где-то вовсе ушел под воду. Из четырех вышек осталась одна, на которую никто не осмеливался забираться. С высокими покатыми берегами большой земли столицу княжества соединяли два бревенчатых моста — сваи почернели и густо обросли водной растительностью. Ворота отсутствовали, и на их месте выросли торговые ряды, у которых вечно толкался разнородный люд. На большой земле жили бедняки, приехавшие из удаленных слобод и крепостей, цепью стоявших на пограничье.

С севера к городу подступала дремучая чащоба — Шагра. Лес Мертвецов в простонародье. С юга на много верст вдаль тянулась степь.

Волчий Стан запаршивел. Зарос сорняками и крапивой. Владения — сожженные и разоренные прошлой весной деревни. И над всем этим витал дух мучительно долго умиравшего князя Вятко, с его грехами и тщеславием. Когда-то давно он отравил брата, чтобы захватить власть. Потом так же отделался от первой жены за то, что она рожала ему слабых детей, умиравших в младенчестве. Мать Светозара, Млады, Светлогора, Горыни и Искры князь, по слухам, избивал. Когда Искра была еще крохой, мама ушла. Сбежала ночью, и с тех пор ее не видели. Это по словам отца. Почему-то никто не кинулся ее искать. Чем старше Искра становилась, тем больше замечала, что история та находится под негласным запретом. Что случилось той злопамятной ночью, не рассказывал даже Девятко.

А прошлой весной Вятко отдал на откуп степнякам Младу, родную дочь.

Что с сестрой? Жива ли? Помнит ли о ней? Искра часто вспоминала ее холодный, где-то даже надменный взгляд, скупые движения, молчаливость. Искра всегда пакостила старшей сестре, но Млада никогда не ругалась. Она была ей как мать, которую они не помнили.

Искра тосковала по сестре.

Девушка услышала голоса — под живописным узловатым дубом, за длинным щербатым столом пировала дружина брата. Искра остановилась за плетеной изгородью. Трактирщик с мальчишкой-слугой суетились, подливая мужикам вина. Дружинники орали, гремели деревянными кружками, сквернословили, бросали собакам обглоданные кости. Те крутились тут же, среди разнообразного мусора: глиняных черепков, рваных сапог, чьих-то доспехов, листков квашеной капусты.

Горыня спал, положив голову на стол. Уже набрался. И дня не проходило без этого. Пускай — ей, если честно, плевать. Они никогда не были близки. Если он и вспоминал сестренку, то крайне редко.

Огромный воин, которому ужасный багровый шрам, пересекавший лицо, придавал свирепый вид, хрипло ругался. Искра улыбнулась, глянув на него. Несмотря на устрашающую внешность, в десятнике с подходящим его наружности именем Злоба было что-то привлекательное, может, даже душевное. Еще один десятник, Черный Зуб — смуглый улыбающийся богатырь — заметил Искру и помахал рукой. Чуть раскосые глаза и почти черная борода говорили о том, что кто-то в его роду был выходцем из степей. Искра смутилась и поспешила уйти, пока ее братца не разбудили.