Тамара высокая и тонкая, Люся ниже ее ростом и поплотнее, но не толстая.

— Это только кажется, что я толстая, — говорит она, — потому что у меня лицо круглое.

На круглом Люсином лице (будто его кто циркулем вычертил) светлые круглые глаза, всегда готовые к улыбке.

— А ты улыбнись, — говорит она дочке, когда та принимается плакать, — улыбнись, и все пройдет.

Она и сама, когда чем-нибудь огорчится, тут же одергивает себя: «Чего это я? Разве это беды?»

Люся работает и живет на улице Большая Зеленина в старом районе Ленинграда на Петроградской стороне. И дом у них старый, ему, наверное, лет восемьдесят, не меньше. Люсе нравится их дом с изразцами по фасаду («У нас дом с картинками», — говорит Лена), и сама улица Большая Зеленина ей нравится, шумная, правда, потому что трамваи ходят, но зато Невка рядом, а перейдешь мост — острова, сразу за мостом — Крестовский.

Люсин участок — панель от дома 26 до дома 28, а еще полдвора и три лестницы. Она любит свою работу, но никому об этом не рассказывает. Не поверят. Принято думать, что быть дворником не то что несчастье, но уж, во всяком случае, ничего веселого. Только по нужде можно взяться за такую работу. Все и берутся по нужде. За служебную площадь. За прописку.

И Люся стала дворником, потому что жить было негде. Слава имел койку в заводском общежитии, она — в фабричном. Люся работала тогда на «Красном Знамени», Слава — на «Красногвардейце» шофером на большегрузных машинах, он и сейчас там работает. Когда поженились, Люся ушла в дворники.

Слава было запротестовал:

— Ну чего ты? Может, так как-нибудь устроимся…

Но Люся знала: не устроимся. Комнату снимать дорого. Угол? Какой смысл? Да и не сдают теперь углы. Теперь все больше квартиры сдают.

Комнату в доме на Большой Зелениной (второй этаж, два окна, потолки три сорок, как в церкви) она получила не сразу. Сразу-то давали похуже: первый этаж, почти полуподвал, темный какой-то.

— Не соглашайся, — сказала ей Мария Геннадьевна, старший дворник. — У него отличная есть комната в двадцать восьмом номере, он ее кому-то придерживает.

«Он» — это Михаил Осипович Шандерович, управхоз. Впрочем, управхоз — это по-старому, а по-новому — начальник жэка, но Мария Геннадьевна говорит — управхоз. Она работала с Шандеровичем еще в блокаду и давно могла бы уйти на пенсию, но не уходит.

— А чего дома сидеть? — говорит она. — Какой интерес?

Но даже Марии Геннадьевне Люся ни за что не призналась бы, что ей нравится работать дворником.

— Это уж мы, ладно, доживаем свой век на этой работе, — говорит Мария Геннадьевна, — а вам, молодым, здесь задерживаться никак нельзя.

— Но ведь вы и смолоду дворником работали, — сказала однажды Люся.

— Ну, сравнила! — Мария Геннадьевна даже руками развела. — Тогда, в войну, дворник, можно сказать, была героическая профессия. Мы жизнь людям спасали. Шандерович знаешь скольких спас?

— Чем спас?

— Чем? Да всем! Дровами, водой, карточки отоваривал, когда у кого уже сил не было в очередь идти. Да разве про все расскажешь? Ну и мы, конечно, помогали сколько могли. Девчонками были…

Комнату в доме номер двадцать восемь Шандерович дал Люсе после того, как она по совету Марии Геннадьевны пришла к нему с грудной тогда еще Леной на руках.

— Что ж я ее в подвале растить буду? — сказала Люся.

«Шандерович перед дитем не устоит, — уверяла Люсю Мария Геннадьевна. — У него сынишка в блокаду погиб от осколка».

— Не будь дурой, — сказала Люсе техник-смотритель, когда Мария Геннадьевна вышла из конторки. — Коньяку купи, да подороже. Когда будешь уходить, оставь незаметно на столе.

Незаметно у Люси не получилось, но Шандерович, слава богу, не обратил внимания, как она плюхнула на стол рядом со счетами бутылку, толсто обернутую газетами.

Будильник звонит в пять часов утра, но Люся, бывает, просыпается еще до будильника и, нашарив его рукой, зажимает кнопку звонка, чтобы не разбудил Славу. Она потом сама его разбудит, когда придет время. Славино время — шесть часов, если в утреннюю смену. А если в вечернюю — спи сколько влезет.

Никого на улице — только Люся. Она начинает с тротуара: пока снег не притоптали, его легче убрать. Люся подгребает снег к самому краю, и постепенно между тротуаром и мостовой образуется аккуратный снежный валик. В семь часов придет «хап» и сгребет, «схапает» валик в машину. Кто-то прозвал снегоуборочный комбайн — хапом, и теперь у них все говорят: «Надо хап вызвать», «Сейчас, готовьтесь, хап приедет».

Убрав снег, Люся бежит домой будить Славу и кормить его завтраком. Считается — завтрак, на самом деле целый обед. Слава любит, чтобы с утра были щи, да пожирней, с куском мяса, ну и еще чего-нибудь — яичница с колбасой или картошка с салом.

Позавтракав, он всегда говорит:

— Ну, ладно, заправился.

И Люся понимает это как спасибо.

Проводив Славу, она бежит убирать лестницы. Три лестницы, на каждой по три бачка для пищевых отходов. Их собирают через день. За отходы платят отдельно, но не живьем, не как за окна, просто причисляют к зарплате, вроде премиальных.