И вижу: капюшон спустивши, тихо, скромно,

Храня смирения и умиленья вид,

Молитву набожно свершает иезуит.

1845

ГАЗЕТА

Сидя в тени виноградника, жадно порою читаю

Вести с далекого Севера — поприща жизни разумной...

Шумно за Альпами движутся в страшной борьбе поколенья:

Ломятся с треском подмостки старинной громады, и смело

Мысль обрывает кулисы с плачевного зрелища правды.

Здесь же всё тихо: до сени спокойно-великого Рима

Громы борьбы их лишь эхом глухим из-за Альп долетают;

Точно из верной обители смотришь, как молнии стрелы

Тучи чертят, вековые леса зажигают,

Крест золотой с колокольни ударом сорвут и разгонят

В страхе людей, как пугливое стадо овец изумленных...

Так бы хотелось туда! Тоже смело бы, кажется, бросил

Огненный стих с сокрушительным словом!.. Поникнешь в раздумье

Вдруг головой: выпадает из рук роковая газета...

Но как припомнишь подробности в целом торжественной драмы,

Жалких Ахиллов журнального мира и мелких Улиссов;

Вспомнишь корысть их, как двигатель — впрочем, великого дела, —

Точно как сон отряхнув, поглядишь на тебя, моя Нина,

Как ты, ревнуя меня не к газете, а к Нанне-соседке,

Сядешь напротив меня, сохраняя серьезную мину,

Губки надув, и нарочно не смотришь мне в очи... Мгновенно

Всё позабудешь: и грязь, и величье общественной драмы,

Бросишься мигом тебя целовать. Ты противишься, с сердцем,

Чуть не сквозь слез, уклоняя уста от моих поцелуев, и после

Легкой борьбы добровольно уступишь, и долгим лобзаньем

Я заглушаю в устах у тебя и укоры, и брань.

1845

АНТИКИ

О мрамор, хранилище мысли былых поколений!

В могилах тебя отыскали средь пепла и камней;

Художник сложил воедино разбитые члены,

Трудяся с любовью, как будто бы складывал вместе

Куски драгоценные писем от милой, безумно

Разорванных в гневе... Израненный, ныне пред нами

Стоишь ты в чертогах, и люди к тебе издалёка

Стремятся, как к чудной святыне толпы пилигримов...

Творцы твои были, быть может, честимы и славны,

На площади града венчанны шумящим народом,

В палаты царей приходили, как лучшие гости!..

Иль, может быть, в жизни узнали лишь горе да голод,

Труда вдохновенные ночи да творчества гордость,

И ныне их имя погибло, и, может быть, поздно

Узнали их гений... и им неизвестно осталось,

Какой фимиам воскурен им далеким потомством,

Нелживый и чистый, подобный тому, что курили

В Афинах жрецы алтарям Неизвестного бога...

<1843>

ИГРЫ

«Хлеба и зрелищ!»

Кипел народом цирк. Дрожащие рабы

В арене с ужасом плачевной ждут борьбы.

А тигр меж тем ревел, и прыгал барс игривой,

Голодный лев рычал, железо клетки грыз,

И кровью, как огнем, глаза его зажглись.

Отворено: взревел, взмахнув хвостом и гривой,

На жертву кинулся... Народ рукоплескал...

В толпе, окутанный льняною, грубой тогой,

С нахмуренным челом седой старик стоял,

И лик его сиял, торжественный и строгой.