Арвидас взглянул на нее с жалостью. «Бесчувственный!» Она смутилась и, чуть покраснев, уставилась в окно. В открытую дверь комнаты было слышно, как Морта роется в сундуке с приданым.

— Вы спрашивали, что останется от человека, если отнять любовь, — тихо промолвил Арвидас. — Плохо будет. Человек не далеко уйдет от скота. И знаете, что надо сделать, чтоб он совсем превратился в животное? Надо еще отнять цель! Разум? Нет, когда у человека не будет цели, разум само собой отпадет. У вас нет никакой цели в жизни, Года.

— Выходит, я — животное, — рассмеялась Года. — Ладно, ведите меня в хлев, помогу вам выполнять производственный план.

— Нет, нет… — смутился Арвидас. — Зачем так зло? Может быть, я не совсем точно выразился. Человек не может жить в полную силу, не зная, к чему он стремится.

— А что вы знаете? Вдруг я мечтаю стать великой актрисой, — Года положила локти на подоконник и, прищурившись, игриво посмотрела на Арвидаса. — Или это не цель?

— Конечно нет. — Он спокойно выдержал ее взгляд и несколько мгновений молчал, собирая рассеянные мысли. — Одно дело — мечтать, другое — к чему-то упорно стремиться. К цели идут через труд и борьбу, а не через сладкие сны. Вам надо начать работать, Года. Труд облагораживает человека…

— Горький, — прервала Года.

— Читали?

— Немного. Скучный. Как и вы. Проповедник. Не люблю проповедников.

Арвидас вспылил, но сдержался и вежливо ответил:

— Давно замечено, что людям не нравится, когда им говорят правду в глаза. Простите. И поверьте, я желаю вам добра, только добра, Года.

— Труд, борьба, цель… Эти слова тащатся за мной со школьной парты. Когда-то я, наверно, в них верила. Во всяком случае, начала было верить. Очень много читала, принимала близко к сердцу все написанное. Тогда я еще не знала, что есть третья половина, правильнее прочих, — жизнь. В десятом классе я была первой ученицей. Учеба мне давалась легко. Я не сомневалась, что сдам конкурсные экзамены, буду изучать медицину, а потом… — Года горько рассмеялась. — Да, тогда у меня была цель, — помолчав, добавила она. — Я согласна с вами — хорошо, когда человек может к чему-то стремиться. Когда может.

— Я слышал — вас не приняли в университет из-за брата. Теперь бы так не случилось. Знаете ли, классовая борьба, бандитизм… Надо понять…

— Не понимаю и не хочу понимать. Перестаньте! Не сагитируете. Знаю, кто меня похоронил в деревне, и… Хватит! Морта давно ждет, когда мы кончим болтать.

Римшене уже стояла рядом с кипой холстов. Арвидас выбрал несколько галстуков, рушник и коврик, сам завернул покупку в газету и собрался уходить.

— Значит, согнулись? — спросил он сочувственно, подавая руку. — Похоронены заживо?

— Согнулась. — Года легкомысленно улыбнулась ему в глаза. — Заживо похоронена.

— Жаль. Я вот так о себе не думаю. Хоть тоже получилось иначе, чем я планировал, когда учился. Думал поступать в аспирантуру, писать научные труды. Надеялся стать по меньшей мере Вильямсом… Не выгорело…

— Еще время есть.

— И я так думаю. А вы как думаете о себе? Поразмыслите. Может, и для вас подойдет эта формула? — Арвидас повернулся к Морте, поблагодарил за покупку и ушел.

Года проводила его долгим, изучающим взглядом. Медведь давно уже перестал лаять, а она все глядела в ту сторону, где исчезла рослая, плечистая фигура.

Когда Арвидас пришел к бывшей конюшне Демянтиса, Григас шел запрягать лошадь. Он осмотрел покупки, повертел головой и ничего не сказал.

В дверях, подвязавшись мешком вместо передника, появился Винце Страздас. Напевая под нос какую-то старинную песенку, он затворил дверь, которую Григас оставил распахнутой, выводя лошадь, и в конюшне раздалось шлепанье молотка.

Сунув под сиденье работы Римшене, Арвидас вошел в конюшню. Здесь было тепло, уютно, пахло прелой соломой и аммиаком. У одной кормушки стояла сивая кобыла — ее не взяли на возку камней — и собирала с навоза соломинки.

Винце Страздас, устроившись у окна, обивал хомут. Стол скорняку заменяла старая дверь сарая. Дверь и весь угол конюшни, который он забрал под мастерскую, были завалены старой упряжью, хомутами, постромками и другими, вроде бы никуда не годными отходами. Винце сидел как какой-нибудь скупец, по уши в своих сокровищах, и бойко стучал молотком. Он так углубился в работу, что даже не заметил, как вошел Арвидас, и не успел смахнуть каплю с носа, которая непременно венчала его усилия в страдную пору.

— Здравствуй, Винце! Как дела? Я в Вешвиле еду. Может, купить что-нибудь?

Скорняк вздрогнул и принялся сморкаться в мешковину. Появление председателя было неожиданным. А мысли Винце с самого утра вертелись вокруг Нади. Он смущенно почесал грязными ногтями небритую щеку, стараясь уразуметь, что же сказал Толейкис.

Арвидас вытащил у Винце зажатый меж колен хомут и поднял к свету.

— Знаешь свое дело, ничего не скажешь, — похвалил он, осмотрев хомут. — Но когда ты управишься с такой кучей?