Зная это, я наконец позволила себе открыть левый ящик стола и достать маленькую стопку стихов о яблоках, которые я связала на днях розовой ленточкой, которую носила в волосах. Их было девять — крошечные клочки бумаги, некоторые были написаны на обратной стороне квитанций, некоторые — на обычной тетрадной бумаге, а один — на настоящем, старом пергаменте. Именно его я сейчас разглаживала дрожащими пальцами.

«Подходит мне

Сделана для меня

Кость от моей кости

Сломанный

Потерянный или освобожденный

Ты — мое состояние.

Вечная

Кость от моей кости»

Как мог такой юный мальчик написать что-то настолько изысканное? Я чувствовала, как каждое слово пульсирует во мне, в такт биению моего сердца, так что я обнаружила, что перечитываю стихотворение в этом интимном ритме.

Он не мог любить меня, конечно. Он не знал меня. Я была для него игрой, женщиной постарше, которую он хотел покорить, чтобы потом хвастаться перед друзьями о своем мастерстве в спальне.

По крайней мере, так я говорила себе. Хотя я не знала его очень хорошо, мне казалось в корне неправильным думать, что он способен на такую расчетливую жестокость. Его чувство правильного и неправильного было его собственным, но я не думала, что он был сознательным сердцеедом. Я видела, как он бесстыдно флиртовал с девушками из моего класса и в коридорах ЭБА, но он никогда не заходил слишком далеко, и, несмотря на домыслы, я не слышала конкретных доказательств того, что он спал с кем-то из них.

Но дело было не только в этом. Я твердила себе, что не знаю его, но втайне мне казалось, что знаю. Я знала, что он умен, как хлыст, интеллектуально любопытен и вдумчив как на моих уроках, так и на других. Он получил стипендию в ЭБА, хотя ходили слухи, что его отец был богаче Крокуса благодаря незаконной торговле наркотиками, и, хотя все ждали, что он облажается, он был образцовым студентом. Все любили его; даже язвительные учителя упоминали, как хорошо он знал занятия, несмотря на то, что он пришел в середине второго триместра.

Я знала, что он был акулой в бильярде, что он любил местное пиво IPA и текилу, предпочитал гамбургеры любой другой еде и, как ни странно, любил Элвиса почти так же сильно, как и я. Мне казалось, что я могу догадаться и о других вещах, о том, что составляло его дух. Он был нежным, но собственником, душевным, но жестоким, когда ему перечили. Я была свидетелем этих вещей, но еще больше — он дал мне окно в свою стихию, написав мне эти стихи.

Он хотел, чтобы я узнала его. Разве может женщина устоять перед мужчиной, который открыл ей свое прекрасное сердце, не зная, что она с ним сделает?

Я могла бы сдать его в полицию за неподобающее поведение, как только узнала, что он лгал мне о том, что является моим учеником, или когда он впервые написал мне стихотворение о яблоках. Но я этого не сделала, и меня поразило, что он знал, что я этого не сделаю.

Я тяжело вздохнула, перевернув стихи и положив их обратно в свой стол, после чего собрала свои вещи, чтобы идти домой, потому что моя машина все еще была в «Гефест Авто».

Энтранс также не был живописным городом западного побережья, который я представляла себе, когда переезжала сюда. Центр города был большим и ухоженным, с огромной главной площадью, на которой доминировал элегантный фонтан, кованые стулья и ухоженный сад. Здания были старые, викторианской эпохи или из красного кирпича, и все они были тщательно отреставрированы. Единственным недостатком города был разросшийся промышленный участок в восточной части города у реки, где находились гараж, тату-салон и небольшой торговый центр. Это была та сторона города, где жили опустившиеся и опустившиеся горожане. Их было не так уж много, и они не были по-настоящему бедными, даже если одноэтажные бунгало переживали лучшие времена. Нет, это были заборы из цепей, запирающие пугающих зверей, которые, возможно, когда-то были собаками, и резкий запах марихуаны, который казался неотъемлемой частью этого города. Как девушку, которая всю свою жизнь прожила в богатом и роскошном районе Данбар в Ванкувере, меня пугала грязная сторона Энтранса.

Маленький домик, который я купила по интернету, был ветхим; отопление было неважным, что было нормально, когда я только переехала в сентябре, но в декабре, январе и даже сейчас, в феврале, требовало, чтобы я надевала по крайней мере три слоя толстого трикотажа и вкладывала деньги в несколько одеял. Горячая вода держалась около трех минут, а я была из тех женщин, которые принимают душ по полчаса. Большинство кухонных шкафов были сломаны, холодильник стонал, как медведь, выходящий из спячки, а наклонный сад, который вел к океану — а именно для этого я покупала дом — представляла собой заросли колючек и спутанных кустов. Я все еще не отошла от разочарования, хотя прожила там уже шесть месяцев.

И все же при виде маленького домика на склоне крутого утеса у океана меня пронзила дрожь. Крутая крыша была покрыта толстым слоем мха, дверь — ширма криво висела на петлях, сад так зарос, что полз вверх по бокам облупившихся стен, покрытых черепицей, и на усыпанную гравием подъездную дорожку. Это был абсолютный беспорядок. Но он был мой; я владела им безраздельно. Агент по недвижимости отмахнулся от пластикового пакета с деньгами, который я вручила ему для завершения сделки, но все равно взял его, и теперь, впервые в жизни, я владела чем-то только для себя.