– И что тогда?

– Тогда он вернется вместо тебя, что еще. Родители даже ничего не заметят. Такое случается. Кто не уходит через костер, те, значит, померли.

Как-то ночью мы встретились с ней на окраине – я еще иногда ходил посмотреть на темную пустошь, танцующую под легким ветром. Она сидела на траве и сплетала травинки в венок. Я сел рядом.

– Я думаю, – вскоре сказала она, и я вдруг понял, что она плачет, – я думаю, что нам не обязательно убивать двойников. Их смерть – это ведь метафора, понимаешь? Как воскресение Иисуса – метафора победы жизни над смертью. Ну, если ты не фанатик и не молишься по утрам.

– Ха каждую ночь лупит своего двойника, – зачем-то сказал я.

– Ха?

– Мой сосед. Такой… забавный. Вырезал себе на животе птицу, когда впервые смог задеть того, второго.

Мы помолчали. Пустошь молчала тоже, как всегда. Может, трава тоже ненастоящая? Я надкусил травинку. Во рту стало горько.

– Он лупит его каждую ночь, – повторил я. – Потому что ненавидит отца, который лупил его. И у него уже куча бусин, но он никак не может победить. Избивает, но не до смерти. Потому что просто не может до смерти.

Она шмыгнула носом и вдруг надела мне на голову венок из травинок.

– Я думаю, он должен больше думать. Ведь он пытается уничтожить того, кем является сам. Человека с ремнем. Все не может быть так просто, да?

Я не очень понял, что она сказала, но кивнул:

– Наверное.

Когда я проснулся в воде снова и встал, отплевываясь, второй уже ждал. Сидел по-турецки и купал нож в лужице у своих ног.

– Ты в этот раз пришел разговаривать, Максим?

Он улыбнулся, и у меня разом заныли все шрамы, которые он мне оставил.

– Хочу спросить, – выдавил я. – Почему ты считаешь, что должен выжить именно ты?

– Ты знаешь.

Я теперь разглядел его как следует: черные школьные брюки, мои же, которые лежат где-то за шкафом, обрастая пылью. Белая рубашка, пуговицы застегнуты до последней. Волосы уложены, как у мальчика из телевизора.

«Знаю», – подумал я.

– Ты моя идеальная версия. Мама была бы в восторге.

– Да, – сказал он. – Какой ты умница. Все были бы в восторге: и мамочка, и папочка. Папочка не ушел бы, если бы у него был нормальный старший ребенок. С которым не было бы проблем. Который не полез бы на гаражи и не свалился бы, и не лежал бы потом полгода, требуя ухода, внимания и кучи денег. Мамочке бы не пришлось бросить работу, папочке не пришлось бы работать ночами и слушать упреки. И знаешь, почему это знание тебе не поможет?

Я знал.

– Потому что ты знаешь, что, по-честному, мамочка заслужила меня, а не тебя, – сказал он вслух то, что я подумал, и кинулся вперед.

Рыжий встретил меня обеспокоенным взглядом.

– Помочь?

– Нет.

Кровь капала с меня, как вода после дождя. Я взял таз, кусок мыла и полотенце – чье-то, не самое грязное, и вышел к колонке. Пока обмывал руки, за спиной возник Джон – я узнал его по запаху дыма и молча протянул руку. Он вложил в нее бусину.

– Стойте, – резко сказал я, когда он уже развернулся уходить. – Если я пошлю своего двойника на хрен, это поможет?

– Если я подую на огонь, он погаснет?

– Смотря какой огонь и как дуть.

– Ты сказал.

– Вам надо было писать в брошюре, что у вас лагерь для детишек с комплексами, а руководят им психотерапевты-маньяки. Где, кстати, тот ваш, который пудрит мозги мамашам?

– Пудрит мозги мамашам.

– Может, мне все это снится?

– Может.

– Почему вы все время говорите почти то же самое, что я говорю?

Он сделал то, что и всегда делал, когда не хотел отвечать: затянулся и дунул в воздух.

Однажды утром нас осталось трое. Я, рыжий и псих. Рыжий долго смотрел на пустую кровать. Сходил на окраину лагеря и вернулся ни с чем. Вечером зажгли костер, и несколько человек пошвыряли туда мечи и бусины – и ушли. Уходили они через пустошь – и если ты провожал их жадным взглядом, то мог заметить, как они исчезают. В одно мгновение – когда они уже меньше половины вытянутого пальца. Ты моргнул – и перед глазами только пустошь, и глянцевая луна поливает траву.

Что-то лопнуло во мне – и помчался вперед, туда, где только что исчезли ушедшие. Я бежал, пока не выдохся. И пока кто-то не поставил подножку.

– Мне тебя почти жаль, – хмыкнул второй я. – Бежишь куда-то, прекрасно понимая, что за пустошью пустошь и за пустошью, которая за пустошью, тоже пустошь. Ты же даже теперь хочешь только одного – чтобы от тебя отвалили. Не победить, не нос мне утереть. Не убить меня, в конце концов. А чтобы и я отвалил. Сбежать от меня к мамочке и ей тоже сказать: «Отвали».