Он бил, я лежал.

Я постоянно говорил маме отвалить. Маме. Учителям. Сестре. Соседкам, которые говорили: «Максим, ты же теперь главный мужчина в доме. Ты должен помогать маме. Ты должен приготовить еду, покормить сестру, сделать уроки, учиться на отлично, не хамить учителям, закончить музыкалку, пойти на шахматы, выиграть турнир, сыграть на концерте в школе, выступить на Новый год и на Восьмое марта, сделать уроки с сестрой, быть дома до девяти, не бегать, не прыгать, Максим, у тебя же спина, у нас нет денег на еще одно лечение, нет, мы не купим новый компьютер и те модные кроссовки, да, я знаю, что у всех такие, будь умным, будь воспитанным, с тобой и так было много хлопот».

Ты должен, должен, должен. А я всем им говорил: отвали. Отвалите.

Я умел только бежать в пустошь, за которой пустошь.

– Конечно, я прав, – двойник издал снисходительный смешок. – И это еще более грустно, Максим. Это всего третья наша встреча, а мы говорим так откровенно, пока ты валяешься в травке, испугавшись, как маленькая девочка. Да моя сестра смелее, чем ты.

– Она моя сестра.

– Была твоя, будет моя. Брось. Мне тебя даже убивать не надо. Как только ты скажешь мне хоть что-то, что даст мне добро занять твое место, как я его займу.

Он наклонился, и его шепот сплелся с ветром и пронзил меня, как сотня ножей одновременно:

– Только намекни, Максим.

Когда я вернулся в лагерь, Джон посмотрел на меня вскользь и сказал:

– Сегодня бусины не будет.

Ну и засунь себе в жопу эти бусины, хотелось сказать мне. Он вдруг поймал меня за плечо, стиснул до боли, встряхнул.

– У тебя осталась одна охота, – рыкнул. – И если не победишь…

Я вырвался – и почувствовал, как бусины в кармане разгораются углями и прожигают и ткань, и кожу, когда я заорал:

– Да и пусть катится, пусть займет мое место, пусть, я не верю во все это! Я! Не! Верю!

Мне казалось, сейчас все лопнет. Надуется пузырем, лопнет, исторгая гной, и исчезнет, и я окажусь напротив своего дома, с прожженными штанами, и мама потом скажет: господи, Максим, опять с тобой что-то не слава богу.

Сгоревшие бусины упали в траву. Искусственное солнце светило. Джон чиркнул зажигалкой. Откуда-то возник рыжий и спросил:

– Он что, тоже?

– Я тебе говорил, – Джон курил, не глядя на меня. – Дети пошли не те. За последние три года таких нытиков-истеричек несколько десятков. Мозгов много, дела мало. Считают, что чем громче кричишь, что коленку ушиб, тем скорее раскается камень, о который стукнулся.

– Жалко, – вздохнул рыжий. – Я провожу?

– Проводи.

Мы шли по траве, и из смирной, танцующей под идеальным солнцем, она делалась пожухлой и клочковатой. Муравьи исчезли. Наклонившись завязать шнурок, я не увидел ни одного. На небе появились облака. Вдали зашумела дорога, выросли из-под земли столбы с линиями электропередачи.

– Ты дрожишь, – сказал рыжий мягко. – Отдать тебе куртку?

Секунду назад на нем не было куртки, а теперь он держал ее – джинсовка с оттопыренными карманами. Я притормозил.

– Это моя куртка.

– Я знаю.

Стало немного теплее, но дрожь не прошла. Я все еще видел обгоревшие бусины в траве и слышал торжествующий смех двойника. Я уже представлял: он сидит за моим столом, идеально разложив учебники, и постель у него идеально заправлена. Мама треплет его по волосам и говорит: наконец-то ты взялся за ум, сынок. Может, говорит ему даже что-то глупое: моя радость. Мое солнышко.

У дороги рыжий останавливается. Мы в городе. Вокруг дома, сигналят машины, снуют люди. Пахнет дождем и выхлопами. Голуби гуляют возле остановки, клюют шелуху от семечек. Я хочу оглянуться – там ли еще пустошь? Рыжий говорит:

– Не смотри. Не хочешь же остаться навсегда? Вот и не оглядывайся.

– Как тебя зовут на самом деле?

Он пожимает плечами.

– Ты знаешь.

– У меня крыша поехала?

– Нет. Так задумано. Не пытайся понять. С тобой все в порядке. Ну, почти.

– Кроме того, что у меня дома мой двойник, а я теперь бомж?

– Это твой автобус, – я вижу сожаление на его лице. Зеленая громадина тормозит у остановки, распахивает двери. – Поезжай домой.

– Скажи мне, – я оборачиваюсь в дверях, поправляя рюкзак, которого еще мгновение назад на плече не было. Или который я и не снимал все это время. – Скажи. Если бы я выиграл, что изменилось бы? Если бы победил?

Вместо рыжего на меня смотрит Джон. Пепел осыпается с кончика сигареты.

– Сослагательное наклонение, – сказал он. – Худшая из ловушек. Ты не выиграл. Точка. Счастливого пути.

Дождь умывает стекла. Я сижу на заднем сидении, обнимая рюкзак. Пониманием накрывает меня, как волна, как взрыв, как худшая правда: дома не будет никакого двойника.

Дома буду я. Я, мама, сестра.

Я никого не победил, поэтому и возвращаюсь я.

Снаружи гремит гром, и на секунду кажется, что небо сейчас начнет пузыриться.